Ксеноцид - Кард Орсон Скотт - Страница 1

• 1/131
• Следующая

Сегодня один из братьев спросил меня: Ужасно ли это узилище, когда не можешь тронуться с места, на котором стоишь?

А ты ответил…

Что теперь я более свободен, чем он. Неспособность двигаться освобождает меня от обязанности действовать.

Вы, говорящие разными языками, до сих пор лжете…

Хань Фей-цы сидел в позе лотоса на голом деревянном полу рядом с ложем жены. Еще мгновение назад он, по-видимому, дремал – хотя и не был в этом уверен. Но сейчас прочувствовал легкую перемену в ее дыхании, перемену столь же тонкую, как дуновение, вызванное движением крылышек мотылька.

Цзянь-цинь тоже явно заметила произошедшую в нем перемену, поскольку перед тем молчала, а теперь отозвалась. Она говорила очень тихо, но Хань Фей-цы слыхал очень выразительно, поскольку в доме царила тишина. Он сам просил друзей и слуг сохранять молчание на время угасания жизни Цзянь-цинь. Еще будет много времени на неосторожные возгласы в течение длинной ночи, что наступит, ночи без приглушенного шепота ее губ.

– Я еще не умерла, – сказала она.

Уже несколько дней после пробуждения приветствовала она его этими словами. Поначалу они казались ему ироничными или даже насмешливыми, но теперь знал, что она произносит их разочарованно. По смерти она тосковала не потому, что не любила жизни, но потому, что смерть была неизбежной. Если чего нельзя оттолкнуть, следует принимать открыв объятия. Таков Путь, Дао. Цзянь-цинь за всю жизнь не сошла с Пути ни на шаг.

– Выходит, боги милостивы ко мне, – сказал Хань Фей-цы.

– К тебе, – выдохнула она. – Над чем будем размышлять?

Таким вот образом она просила делиться с нею самыми сокровенными мыслями. Когда об этом просили другие, ему казалось, что они за ним шпионят. Но Цзянь-цинь просила, чтобы размышлять об одном и том же. И, благодаря этому, оба становились единой душой.

– Давай поразмышляем над природой желания, – ответил ей Хань Фей-цы.

– Чьего желания? – спросила она. – И желания чего?

Моего желания, чтобы твои кости выздоровели, стали крепкими и не ломались при малейшем усилии. Тогда ты вновь смогла бы подняться, даже поднять руку, и мышцы твои не выдирали бы обломков костей, и сами кости не ломались бы от напряжения. Тогда мне не пришлось бы глядеть, как ты угасаешь. Сейчас ты весишь всего восемнадцать килограммов. Я даже и не представлял, насколько мы счастливые, пока не стало известно, что не сможем быть вместе.

– Моего желания, – ответил он. – Моего желания тебя.

– «Ценишь лишь то, чего не имеешь». Чьи это слова?

– Твои. Некоторые говорят так: чего иметь не можешь, а другие: чего иметь не должен. Я же говорю так: по-настоящему можешь оценить лишь то, чего будешь желать всегда.

– Но я твоя навечно.

– Я потеряю тебя ночью. Или завтра. А может через неделю.

– Хорошо, давай порассуждаем о природе желания, – спокойно предложила Цзянь-цинь. Как и обычно, она пользовалась философией, чтобы вырвать мужа из мрачной меланхолии.

Тот стал упираться, хотя на этот раз только из упрямости.

– Ты слишком суровая владычица, – заявил он. – Как и твоя прародительница-сердце, ты не учитываешь слабости других людей.

Цзянь-цинь получила свое имя от революционной предводительницы из далекого прошлого, которая пыталась ввести народ на новый Путь, но была побеждена трусами с заячьими сердцами. Это несправедливо, думал Хань Фей-цы, чтобы жена умирала раньше, чем он сам: ее прародительница-сердце пережила своего мужа. А кроме того, жены обязаны жить дольше мужей. Женщины более внутренне дополнены. И живут в собственных детях. Они никогда не страдают от одиночества, как оставшийся один мужчина.

Цзянь-цинь не позволила мужу вернуться к печальной задумчивости.

– Когда у мужчины умирает жена, чего он может пожелать?

Взбунтовавшись, Хань Фей-цы дал ей самый неискренний из ответов:

– Чтобы лечь с ней рядом.

– Желание тела, – заявила Цзянь-цинь.

Поскольку жена была настроена и дальше продолжать этот разговор, Хань Фей-цы процитировал вместо нее:

– Желание тела проявляется через действие. Оно содержит в себе все прикосновения, случайные и интимные, и все привычные передвижения. Так что, когда мужчина краем глаза замечает какое-то движение, он считает, будто видел проходившую за дверью покойную жену. И он не успокоится, пока не подойдет к двери и не увидит, что это не его жена. Потому-то он и просыпается ото сна, в котором слыхал ее голос, и ему становится ясно, что отвечает ей, как будто она могла его услыхать.

– Еще что? – спросила Цзянь-цинь.

– Мне уже надоела философия, – признался Хань Фей-цы. – Возможно, что греки и находили в ней утешение, только не я.

– Желание духа, – не отступала жена.

– Поскольку дух берется из земли, то является той частью, что делает новые вещи из старых. Когда жена умирает, муж тоскует по всем незаконченным делам, что делал с нею, по неначавшимся снам о том, что бы они создали, если бы она жила. Потому-то мужчина и сердится на своих детей, поскольку уж слишком они на него похожи и слишком мало напоминают покойную жену. Потому-то мужчина и ненавидит дом, в котором они жили вместе, поскольку – либо он его не изменяет, и тогда дом становится таким же мертвым, как его жена, либо изменяет, но тогда дом уже не является наполовину его творением.

– Тебе нельзя сердиться на нашу маленькую Цинь-цзяо, – шепнула Цзянь-цинь.

– Это почему же? – спросил у нее Хань Фей-цы. – Или ты останешься, чтобы научить ее быть женщиной? Я могу воспитать ее только лишь по своему подобию. Она будет хладнокровной и жестокой, острой и твердой как обсидиан. Если она вырастет такой, а внешностью станет напоминать о тебе, как же мне не сердиться?

– Но ведь ты же можешь научить ее всему, чем являюсь я.

– Если бы я носил в себе часть тебя, – возразил Хань Фей-цы, – мне не пришлось бы жениться на тебе, чтобы сделаться полной личностью. – Пользуясь философией, он балагурил с женой, чтобы отвратить ее внимание от страданий. – Таково желание души. Душа сложена из света и обитает в воздухе, потому-то именно она зачинает и сохраняет идеи, в особенности же – идею целостности. Мужчина желает дополнения, желает целостности, образующейся из мужа и жены. Посему никогда он не доверяет собственным мыслям, ибо постоянно грызет его сомнение, на которые лишь мысли жены были ответом. Тем самым, весь мир кажется ему мертвым, ибо нет уверенности, сохранит ли хоть что-нибудь свой смысл под обстрелом этого безрассудного сомнения.

– Весьма глубоко, – заключила Цзянь-цинь.

– Если бы я был японцем, то совершил бы сеппуку, вываливая свои внутренности на урну с твоим прахом.

– Очень мокро и неряшливо.

Он усмехнулся.

– Мне хотелось бы быть древним индусом и сгореть на твоем погребальном костре.

Но ей уже не хотелось шуток.

– Цинь-цзяо, – шепнула женщина, тем самым напоминая мужу, что не сможет сотворить ничего столь театрального, что ему нельзя умереть вместе с нею. Кто-то должен заняться малышкой Цинь-цзяо.

Хань Фей-цы ответил ей со всей серьезностью.

– Как же смогу я научить ее, чтобы она была тем, кем ты есть?

– Все, что есть во мне хорошего, берется от Дао. Если ты научишь ее быть послушной богам, почитать предков, любить народ и служить правителям, тогда я сохранюсь в ней точно так же, как и ты сам.

– Я обучу ее Дао как части самого себя, – пообещал Хань Фей-цы.

– Нет, не так. Дао вовсе не является естественной частью тебя, муж мой. Хотя боги и обращаются к тебе ежедневно, ты упорно придерживаешься собственной веры в мир, где все можно объяснить натуральными причинами.

– Я послушен по отношению к богам.

• 1/131
• Следующая