Голос тех, кого нет - Кард Орсон Скотт - Страница 67

• Предыдущая
• 67/91
• Следующая

Свинксы всегда следили за ними, шли по пятам с той минуты, когда люди входили в лес. Может быть, и сейчас кто-то наблюдает за воротами? Миро помахал рукой. Нет, слишком темно. Они не смогут заметить его. Или смогут? Никто толком не знал, насколько развито у свинксов ночное зрение. Заметили его или нет, но сюда они не собираются. А скоро будет поздно. Если фрамлинги следят за воротами, они уже сообщили Босквинье. Наверное, она уже торопится сюда, летит над травой. Да, ей будет крайне неприятно арестовывать его, но она сделает свое дело. И не имеет смысла спорить с ней о судьбах людей и свинксов, об идиотизме сегрегации. Она не из тех, кто сомневается в справедливости законов, она сделает, как ей скажут. И ему придется подчиниться. Нет смысла сопротивляться. Ну где он спрячется в пределах ограды — среди кабр, что ли? Но прежде чем сдаться, надо поговорить со свинксами, рассказать им все.

А потому он двинулся вдоль ограды, вниз по склону церковного холма, туда, где тянулась открытая степь. Где никто из людей не мог услышать его. Он шел и звал. Не словами — высоким, воющим звуком. Этим криком они с Квандой подзывали друг друга, когда находились в лесу, среди свинксов. Они услышат, должны услышать, и придут, потому что он не может прийти к ним. «Давайте, Листоед, Стрела, Чашка, Календарь — все кто угодно, приходите, мне нужно сказать вам, что больше я вам ничего не смогу рассказать».

Квим, нахохлившись, сидел на табурете в кабинете епископа.

— Эстевано, — спокойно продолжал епископ, — через несколько минут здесь начнется совещание, но я все же хотел бы поговорить с тобой.

— Тут не о чем разговаривать, — ответил Квим. — Вы предупреждали нас — и это случилось. Он дьявол.

— Эстевано, мы немного поговорим, а потом ты отправишься домой и ляжешь спать.

— Никогда туда больше не вернусь.

— Наш Господь принимал пищу и с худшими грешниками, чем твоя мать. И прощал их. Разве ты лучше его?

— Ни одна из прелюбодеек, которым он давал прощение, не была его матерью.

— В мире только одна Святая Дева.

— Значит, вы на его стороне? Значит, Церковь уступает этот мир Голосам Тех, Кого Нет? Может, разрушим собор, а из камней построим амфитеатр, где станем клеветать на наших мертвых, прежде чем положить их в землю?

— Я твой епископ, Эстевано, служитель Христа на этой планете, и ты будешь говорить со мной с почтением, которое следует отдавать моему сану.

Квим встал. Молча. Ярость кипела в нем.

— Я полагаю, было бы лучше для всех, если бы Голос не стал говорить все это на людях. Некоторые вещи лучше сообщать в более спокойной, приватной обстановке, чтобы присутствие посторонних не мешало справиться с шоком. Для этого и нужна исповедальня — чтобы оградить человека, сражающегося со своим грехом, от стыда публичного признания. Но будь честен, Эстевано, Голос рассказал много странного, но он не лгал. Нет?

— Э…

— Теперь, Эстевано, давай подумаем. До нынешнего дня ты любил мать?

— Да.

— И она, мать, которую ты любил, уже была виновна в прелюбодеянии, уже совершила его?

— Десять тысяч раз.

— Подозреваю, она была не столь сладострастна. Но ты сказал мне, что любил ее, хотя она и согрешила. Но разве она изменилась за сегодня? Разве стала более грешной? Или это ты изменился?

— То, чем она была вчера, — ложь.

— Ты хочешь сказать, что только потому, что ей было стыдно признаться детям в грехе прелюбодейства, ты считаешь, что она лгала и во всем остальном? Когда заботилась о вас все эти годы, когда доверяла вам, когда учила вас, защищала вас…

— Ну, ее нельзя было назвать образцовой матерью.

— Если бы она пришла, покаялась и получила прощение за свои грехи, она вообще могла бы не говорить вам о них. Вы бы сошли в могилу, так и не узнав. И это не было бы ложью, обманом, ибо она была бы прощена, перестала быть прелюбодейкой. Признай правду, Эстевано: ты злишься не потому, что она изменяла мужу. Ты злишься оттого, что пытался перед всем городом защитить ее и потерпел поражение.

— Я выглядел очень глупо.

— Никто не считает тебя глупым. Все думают, что ты преданный сын. Но теперь, если ты настоящий последователь Господа Нашего, ты простишь ее и дашь ей понять, что любишь ее еще больше, ибо понял меру ее страдания. — Епископ поглядел на дверь. — Сейчас у меня важная встреча, Эстевано. Зайди в мою часовню и помолись Мадонне, чтобы она даровала тебе прощение за твое непрощающее сердце.

Теперь уже скорее несчастный, чем злой, Квим скрылся за занавеской.

Секретарь епископа распахнул большую дверь и впустил в комнату Голос Тех, Кого Нет. Епископ не встал ему навстречу. К его удивлению, Голос опустился на колени и склонил голову. Католики делали это только на торжественных выходах епископа, и Перегрино никак не мог понять, что Голос хочет этим сказать. Но человек стоял на коленях и ждал, а потому епископ поднялся, подошел к нему и протянул кольцо для поцелуя. А Голос стоял и ждал, пока Перегрино наконец не произнес:

— Благословляю тебя, сын мой, хоть и чудится мне насмешка в твоей покорности.

Не поднимая головы, Голос ответил:

— Я вовсе не смеюсь. — Он поглядел на Перегрино. — Мой отец был католиком. Он делал вид, что не верит, — это было существенно удобнее, но он так никогда и не простил себе своего отступничества.

— Вы были крещены?

— Сестра говорила мне, что да, отец окрестил меня вскоре после рождения. Моя мать принадлежала к протестантам, к той секте, где крещение детей считали предрассудком. Они страшно ссорились из-за меня. — Епископ протянул руку, чтобы помочь Голосу встать на ноги. Тот усмехнулся. — Вообразите себе картинку: сортирный католик и кухонная мормонша спорят до хрипоты о религиозных ритуалах, в которые — официально — не верят оба.

Перегрино скептически посмотрел на него. Слишком уж хорошо все оборачивалось. Как мило со стороны Голоса оказаться католиком.

— Я полагал, — сказал он, — что вы, Голоса, отрекаетесь от всех религий, прежде чем принять… Обязанности…

— Понятия не имею, что делают остальные. Не думаю, что существуют какие-то правила. Когда я стал Голосом, их точно не было.

Епископ Перегрино знал, что Голосам не положено лгать, но этот был уж слишком уклончив.

— Голос Эндрю, сейчас на всех Ста Мирах нет места, где католик должен скрывать свою веру. Таких планет не существует уже три тысячи лет. Великий дар, благословенный дар путешествовать между звездами уничтожил угрозу перенаселения, а с ней и все ограничения. Вы хотите сказать, что ваш отец жил на Земле три тысячи лет назад?

— Я хочу сказать, что мой отец позаботился о том, чтобы я был крещен как католик, и ради него я встал на колени перед епископом и получил благословение.

— Но благословлял вас я, а вы все еще уклоняетесь от ответа на мой вопрос, из чего следует, что мой вывод о времени жизни вашего отца правилен, но обсуждать его вы не хотите. Дом Кристано сказал, что в вас прячется больше, чем заметно на первый взгляд.

— Прекрасно, — улыбнулся Голос, — ибо я нуждаюсь в благословении больше, чем мой отец: он умер, а у меня уйма проблем, с которыми не справиться без Божьей помощи.

— Пожалуйста, садитесь. — Голос опустился на табурет у дальней стены, епископ вернулся за стол, в слое массивное кресло. — Жаль, что вы Говорили именно сегодня. Очень уж время неподходящее.

— Конгресс не предупреждал меня о своих действиях.

— Но вы знали, что Миро и Кванда нарушили закон. Босквинья сказала мне.

— Узнал всего за несколько часов до Речи. Спасибо, что не арестовали их.

— Это гражданские, светские дела, — отмахнулся епископ, но оба они знали, что, если бы он стал настаивать, Босквинье пришлось бы выполнить приказ и арестовать ребят, несмотря на просьбу Голоса. — Ваша Речь наделала здесь шуму.

— Больше, чем обычно. Боюсь.

— Итак, ваша работа окончена? Вы наносите раны, а залечивать их предоставляете другим?

— Это не просто раны, епископ, это хирургия. И если я могу помочь исцелению — да, я остаюсь и помогаю. У меня нет обезболивающего, но вот заражению помешать я берусь.

• Предыдущая
• 67/91
• Следующая