Жесткая проба - Дубов Николай Иванович - Страница 44
- Предыдущая
- 44/50
- Следующая
– Вам кого? – спросил старушечий голос.
– Василий Прохорович Губин здесь живет?
Старуха отступила в сторону, чтобы свет упал на Алексея, внимательно присмотрелась к нему.
– Больной он.
– Я знаю, я ненадолго.
– С завода, что ли? Ну ладно, иди... Прохорыч, к тебе тут пришел какой-то!
Василий Прохорович сидел за столом в теплой тужурке и наброшенном на плечи бабьем платке.
– А, объявился наконец, – нисколько не удивился он. – Передали, значит, тебе?
– Ничего не передавали, я сам.
– Ну, сам так и сам... – ещё лучше. Садись. Есть хочешь? Не ври – хочешь. Мать!.. – В дверях появилась давешняя старуха. – Ну-ка, тащи сюда свой борщ и ещё чего там осталось, подкорми этого вояку... Давай, давай, без стеснений.
Алексей набросился на еду. Василий Прохорович молча наблюдал за ним, покряхтывая, кутался в платок.
– Заморил червячка? Теперь рассказывай. Про то, что тебя уволили, знаю. Потом что было?.. Угу... Ну ладно. Жить покуда будешь у меня. Места не пролежишь... Ты со мной в пререкания не вступай, я человек больной – так изругаю, своих не узнаешь... Хочешь – в комнате, а хочешь – в саду, с внуком. Места хватит. Мать, ты постели ему там чего-нибудь... И давай самовар. Ну, теперь пей чай, а я буду лечиться...
Жена Василия Прохоровича налила Алексею чаю, перед мужем поставила большую эмалированную кружку, вазочку с малиновым вареньем и четвертинку водки. Василий Прохорович вылил половину водки в кружку, положил несколько ложек варенья, налил настоя и долил кружку доверху крутым кипятком.
Алексей смотрел на него во все глаза.
– Дядя Вася, и ты это будешь пить?
– Обязательно! Лекарства мне не помогают, а это – до костей прошибет...
– Я думаю!
– Некоторые говорят, с перцем надо, с тем, сем... Пробовал – чепуха. А эта штука безотказная. Как динамит. Встанешь, будто на тебе черти горох молотили, но – здоров. А мне к завтрему выздороветь надо. Завтра партсобрание. Тебе бы вот пойти! Открытое.
– У меня пропуск отобрали. На завод не пустят.
– Не пустят, – согласился Василий Прохорович. – Ты пей, пей, а то долго нам рассусоливать некогда, я сейчас под одеяло потеть пойду...
Алексей пил чай, Василий Прохорович большими глотками прихлебывал свою динамитную смесь.
– Стало быть, не выдержал, – сказал Василий Прохорович.
– Чего?
– Пробы. Ты когда на завод поступал, пробу держал? Ну вот, ту сдал, получил разряд. А эту не сдал. Та проба – не главная. Обучить можно любого, коли у него руки – не крюки, а голова – не куль соломы. И что ж, думаешь, разряд получил – он уже рабочий, можно бить себя в грудь: «Я – рабочий класс»? А он никакой не класс, а шиш на ровном месте. Классом-то ещё стать надо. Не в рассуждении квалификации. А в рассуждении понимания, что будь у тебя семь пядей во лбу, всё одно сам-один ты ничего не значишь. Класс – это не один, а все, и действовать должны в одну точку, а не кто во что горазд...
– Как говорят: «Гуртом и батьку бить легче»?
– Ну, это погудка куркульская... Нам делить нечего, и батьку колошматить незачем. А вот коли ты делать что хочешь – оглянись, каково это другим будет, может, ты и не самый умный. А может, умник, и тебя все поддержат...
– Каждый раз собрания дожидаться? Вы небось не ждали, когда Иванычева от станка турнули, как он начал подгонять вас?
– Сравнял. То – ты, а то – я. Разница! А Иванычев? Что ж, Иванычев... Он из тех дураков, которым закажи богу молиться, они и лбы расшибут. Беда только, что разбивают не свои – чужие... Думают, передовики вроде капустной рассады – где ни посади, так там враз и кочан... А я тебе не говорю, что без собрания не смей пикнуть... Пикать-то вот не надо! Ты уж ежели рот открыл, говори так, чтобы все услышали. А не только твой Витька.
– Так я и говорил, дело совсем не в Витьке...
– И в Витьке тоже. Парня с толку сбивают. За ним и другие могут сбиться. Вы ведь как овцы, думалка у вас короткая... Тебя, если б лучше думал, с завода бы не выгнали.
– Думаете, я испугался!
– Кабы испугался, что о тебе и думать! Какая б тебе тогда была цена?.. Ну ладно, ты, кажись, и так себя больно высоко ценишь. А сам тычешься, как кутенок, вслепую... Иди-ка лучше спать!
Звезды заглядывали в дверной проём беседки. Из недалекого порта доносились окрики буксиров, гудение крановых моторов, лязг грейферов.
В отдалении на подходе к порту протяжно затрубил пароход, вызывая лоцмана. Боится идти сам, чтобы не быть, как кутенок...
Хороший старик дядя Вася! Говорил только очень путано. Может, ему и самому не очень ясно, что он хотел сказать? А в чём-то прав...
Пробой на разряд началась работа. Перед тобой положили наряд, указали поковку. Делай. Чем скорее и лучше сделаешь, тем выше будет оценка. Ты очень волновался, проба – это крайне важно. Самое важное! Ты сделал хорошо и быстро. Сдал пробу. И тебе дали третий разряд. Ты думал, что это конец, стал полноправным разметчиком, «рабочим классом»... Оказалось, это – только начало. Каждая новая работа тоже была пробой, хотя уже не называлась так. И оказалось, что ты сдавал пробы и раньше. Много раз. И сдаешь теперь. Чуть ли не каждый день или несколько раз на день. Это – что ты сказал и сделал, как ты подумал и сказал, и сделал ли ты так, как подумал, или иначе и, значит, соврал. И такие пробы сдавали все люди вокруг и на каждом шагу – видные или невидные для тебя, понятные или непонятные тебе пробы, но они были, и поэтому перед тобой возникали новые – от того, как другие люди выдерживали пробы, ты должен был менять свое отношение к ним или сохранять его. И это тоже было пробой для тебя и для других...
И так у всех и всегда? Выходит, жизнь – это пробы, непрерывный экзамен? С детства и до самой смерти учить уроки и отвечать заданное? Нет, заучивать заданное, отвечать заученное – в этом нет пробы. Это умеет попугай. Еще лучше – магнитофон. Жить – значит делать. То, во что веришь. И не отступать.
Еле слышно зашуршал песок дорожки, на пороге беседки появилась мальчишеская фигура. Мальчик постоял, присматриваясь, потом заметил, что Алексей пошевелился, шагнул вперед. Он потихоньку лег, потом повернулся на живот, подпер кулаками подбородок.
– А ты Горбачев, я знаю, – сказал он сиплым от неумеренного купанья голосом.
– Горбачев. А ты?
– Санька. Я тебя в пятиэтажку бегал искать.
– Зачем?
– Дед посылал. К нему Маркин приходил. Знаешь, старик такой? Про тебя рассказывал. Ну, дед и послал, чтобы кровь из носа – найти.
– Меня не было.
– Ага... Я хлопцам передал.
Санька замолчал. Алексей пытался рассмотреть его получше, но в ночном полумраке смутно виднелись только белки глаз, выгоревший чубчик полубокса и широкие ноздри очень курносого носа.
– А я про тебя все знаю, – сказал Санька, помолчав. – Дед с Маркиным говорил, так я всё слышал.
– Ну и что?
– Ничего... Хочешь яблок? Обожди, я счас.
Санька соскочил с топчана, убежал. Где-то неподалеку залаяла собака, потом затихла. Санька пришел минут через двадцать, запыхавшийся, с оттопыренной пазухой. Яблоки глухо застучали по столешнице, покатились по земле.
– На, – сказал Санька. – Мировая антоновка. Я самые крупные рвал.
– Яблоки мировые, – подтвердил Алексей. – А что так долго?
– Так я к соседу лазил. У нас тут напротив штунда живет. Голомозый. Я – к нему.
– Чужие слаще?
– Не, у нас такие самые. Я – принципиально. Думает, если у него собака, так его будут бояться... А меня все собаки любят. Я с любой договорюсь. Факт! – Санька с хрустом надкусил яблоко и замер. – Ты чего?
Алексей хохотал.
– Чего ты, псих, что ли?
– Это я так... – всё ещё смеясь, сказал Алексей. – А если дед узнает?
– Ну, известно чего – ухи нарвёт, – обиженно сказал Санька.
– Да ты не бойся, я не расскажу...
...Может, и он, как Санька, залез «не в свой сад», в чужое дело, и его принципиальность не лучше Санькиной? И он «перевоспитывает» Витьку, как Санька Голомозого? Чушь! «Чужое дело» – это у посторонних. А он не посторонний. Всему.
- Предыдущая
- 44/50
- Следующая
