Жесткая проба - Дубов Николай Иванович - Страница 36

• Предыдущая
• 36/50
• Следующая

Алексей молчал. Он понимал, что не может, не должен, не имеет права сказать. Наташа не поймет и, даже поняв, всё равно уедет. Этого нельзя изменить и остановить. В сущности, она уже уехала.

Неподвижен поезд, она ещё стоит у вагона, говорит, улыбается. Но её уже нет.

Она уж вся там, в Ростове, в институте, в своем будущем. И всё прошлое для неё уже прошло, а настоящее уже стало прошлым. Оно возникнет в памяти лишь потом, как воспоминание, а воспоминания никогда не становятся действительностью...

И он молчал. Где-то возле паровоза задребезжал свисток, подхлестнутый им предотъездный гвалт забушевал сильнее. С печальной нежностью Алексей смотрел, как Наташа целует мать, и улыбался. Наташа протянула ему руку.

– Ты меня не забудешь? Будешь писать? Много и часто, да? А потом я приеду, и будет всё, как было... Да?

Она побежала к вагону, вскочила на подножку, обернулась и прощально подняла руку. Внезапно всё оживление словно сдуло с её лица, рука опустилась, прижалась к горлу – так трудно стало вдруг дышать.

Только теперь она увидела, какое у него лицо... Боже мой, боже мой! Что же она делает? Зачем уезжает?.. Он молчит. Он всегда молчит. Ни разу не сказал ни слова, но она ведь знает... Давно знает. Он же любит её! Как никто... И никто никогда так не полюбит. Почему всё так глупо и ужасно? Они говорили о чём угодно – о рыбе, о звездах, о науке, обо всякой чепухе – и никогда об этом... А думали об этом. Почему? Почему так глупо устроены жизнь и люди? Стыдятся себя и своих чувств, самое лучшее прячут в ненужное, в пустяки... А потом плачут, но уже ничего нельзя изменить, вернуть, поправить. Как же он будет без неё? А она? И что теперь делать? Спрыгнуть? Остаться?.. Мамочка, милая, не сердись, что я не смотрю на тебя! Посмотри на его лицо. Разве ты не видишь... Что же мне делать? Вот уже поезд трогается... Как же я могу уехать?

Опоздавшие вскакивали на подножку, толкали Наташу, кто-то над ней, перегнувшись, высунулся из тамбура, давил грудью ей на голову, она ничего не замечала и смотрела, смотрела. Проводница шла рядом с вагоном, доставала из футляра свернутый желтый флажок. Наташа прыгнула с подножки на платформу.

– Сумасшедшая! – охнула мать,

– Гражданка! – сердито закричала проводница.

Наташа подбежала к Алексею, приподнялась на цыпочки и поцеловала его.

– Вот это да! – завистливо сказал нарочитым басом парень, стоявший у открытого окна.

– Бис! – закричал его товарищ.

Наташа вскочила на подножку, протиснулась мимо ворчавшей проводницы. Вагон пошел быстрее. Стоя за спиной проводницы, пылающая, заплаканная Наташа махала рукой: «Пока!» Колеса мягко прищелкнули на стыке рельсов, потом ещё громче, ещё громче и пошли отщелкивать резко и четко: «По-ка! По-ка!..»

– Ах, сумасшедшая, сумасшедшая... – шептала мать Наташи, махала рукой и вытягивала ею, стараясь разглядеть уже неразличимо отдалившуюся Наташу.

Алексей стоял неподвижно, сунув руки в карманы, исподлобья смотрел на удаляющийся поезд.

Вахтер в проходной поднял руку, останавливая Алексея.

– Ну-ка, дай.

Он посмотрел пропуск, сверяя с бумажкой на столике, и положил пропуск в карман.

– В чем дело?

– Приказано отобрать.

– Как? Мне же на работу!

– Значит, нельзя тебе на работу... Давай отойди, людей не задерживай.

Алексей ошеломленно отступил в сторону. Почему у него отобрали пропуск? Он же опоздает!..

Вахтер, поглядывая на пропуска идущих через проходную рабочих, время от времени косился на него.

– Ты давай не стой тут, ничего не выстоишь. Всё равно не пущу.

– Да почему?

– Иди в отдел найма, там спрашивай, а меня это не касается.

Отдел найма и увольнения помещался в здании напротив главной проходной. Он был закрыт – там работа начиналась в восемь.

Алексей сел на скамейке у входа...

Это все Гаевский устроил. За вчерашнее. За то, что он ушел. И вообще... Уходить не следовало! Хоть бы объяснил, сказал...

Алексей побежал к проходной: надо поймать кого-нибудь из цеха, сказать, предупредить, что сделал Гаевский...

Через проходную поодиночке, группами, молча, переговариваясь, чему-то смеясь, шли и шли рабочие. Десятки, сотни. Они шли спокойно, уверенно: до третьего гудка успеют, работать начнут вовремя. А он – нет... Алексей нетерпеливо переступал с ноги на ногу, искал глазами знакомые лица. Ни одного. Механический далеко, в него проходят раньше.

Поток рабочих слабел, иссяк совсем! И через несколько минут загудел третий гудок. Всё! Цех начал работать, а он – нет... Проклятая контора закрыта, и не к кому обращаться, некому жаловаться.

Алексей снова сел у входа в отдел найма и через минуту встал.

Сидеть целый час, ждать, пока придут все эти... И Гаевский тоже. И все будут смотреть на него, как он сидит здесь, взъерошенный, растерянный, и ничего не может сделать... Гаевский – особенно.

Пусть только придет!

Он пошел вдоль ограды к ковшу заводского порта. Посреди ковша стояла завозня. Она служила базой для водолазов. Ковш очищали от «рвотины» – рваного огнем и взрывами железа, – которой завалили его во время войны. Теперь он был снова нужен: завод готовился к переходу на камыш-бурунскую руду, и порт подготавливали к приему рудовозов.

Полузатопленного парохода у правого, низменного берега уже не было. Ещё весной его кое-как залатали, подняли и отвели к судоремонтному заводу – на слом.

Алексей сел на берегу. Когда-то из трюма этого парохода он вытащил едва не утонувшего Витьку. Сюда, проваливаясь по пояс в сугробы, он приходил с Наташей «изучать пароходы», когда они затеяли «Футурум» – детское своё общество будущих капитанов... Пароход уже не существовал, Наташа уехала. Витька теперь помогал другим топить его, Алексея, и Гаевский снова начал возню вокруг «Футурума». Ничего у него не выйдет! Вот только Алексей получит обратно пропуск, пойдет в цех и всё расскажет...

Дверь отдела найма уже была открыта. Алексей постучал в окошко, закрытое крашеной фанерной дверкой. Окошко открылось, большеносая седая женщина строго и вопросительно посмотрела на него.

– У меня отобрали пропуск.

– Из какого цеха? Как фамилия?

– Горбачев, из механического.

– А, Горбачев... – Она наклонилась над столом, поискала там, потом, сняв скрепку, разделила две бумажки, одну из них протянула Алексею. – Вот, оформляй.

– Что оформлять?

– Увольнение оформляй. Не видишь, что ли?

– Какое увольнение?! Дайте мой пропуск, я в цех пойду.

– Пропуска ты больше не получишь, и в цех тебе ходить незачем – там всё уже отмечено.

– Да кто... На каком основании?

– По приказу начальника цеха. – Седая женщина подняла второй листок и прочитала: – «За нарушение трудовой дисциплины, попытку дезорганизовать производство и антиобщественное поведение разметчика А. Горбачева уволить с 27 августа 1952 г.».

Алексей вцепился руками в подоконник.

– Где Гаевский?

– Зачем тебе Гаевский? Его сегодня не будет.

Фанерная дверца захлопнулась.

На увольнительном «обходном» листке уже стояли подписи Витковского и мастера. Это они нарочно, чтобы Алексей не мог прийти в цех, рассказать, найти защиту... Вот гады! Ну, погодите...

В несколько прыжков Алексей оказался на втором этаже. Завком начинал работу в девять. В девять председателя завкома не было. «Наверно, пошел по цехам», – сказала секретарша...

В десять его тоже не было. Он пришел только в одиннадцать.

– Я к вам, – бросился к председателю Алексей.

– У меня прием с двенадцати... Ну ладно, заходи. В чем у тебя там дело?

– Меня уволили.

– За что?

– Неправильно уволили! Я ничего не нарушал и не дезорганизовывал... Это всё подстроили!

– Погоди! Давай по порядку: из какого цеха?

– Из механического. Разметчик. Горбачев.

– А, Горбачев... Н-да... Говорили мне про тебя, говорили... Что ж, правильно тебя уволили.

• Предыдущая
• 36/50
• Следующая