Охранник - Алексин Анатолий Георгиевич - Страница 2
- Предыдущая
- 2/3
- Следующая
— Познакомь.
— Извините меня за сына…
— За него не следует извиняться, — возразила жена.
— Мы его полюбили. И даже зауважали…
Она просияла:
— Меня называют «матерью-одиночкой». Но какая же я одиночка, если у меня есть Том. — Сына её звали Томом. Достойный отец бы не помешал… Но и без него они были счастливы. Если бы не эти, пугающие Тома «диеты». — Моя главная цель, как принято говорить, «вывести сына в люди». Дожить до этого. Вот я и принялась за своё здоровье. Поверила в целительную силу диет. Странно даже до какой степени поверила! И еще в то, что полезно худеть. Кажется, я перестаралась… Поэтому Том и обеспокоен. Я по его требованию — а к требованиям сына прислушиваюсь! — недавно диеты резко сократила… Но он от волнения этого не замечает. Поскольку худеть, уже вопреки своему желанию, продолжаю. Видимо, организм привык. Впрочем, я же не врач!
— А кто вы… если не считать, что мама прекрасного Тома. Простите за любопытство.
— Раскрою секреты… Наша лаборатория ищет, определяет вредные для человеческой жизни вещества. Мы, так сказать, тоже охранники.
— И попутно с этими веществами общаетесь?
— Поверьте: я весьма осторожна и предусмотрительна. Не могу же подвести своего сына? Это было бы предательством… с моей стороны.
— А насколько вы, если не секрет, похудели? — спрашивала жена таким тоном, как если бы мать Тома пришла к ней на врачебный приём.
— Похудела? Примерно в два с половиной раза… Все платья на мне болтаются. В самом деле, перестаралась. Получилась какая-то патология…
— Давайте встретимся и более подробно поговорим дня через три. Я всё обдумаю — и постараюсь дать вам советы…
Когда мы остались вдвоём, жена медленно произнесла:
— Боюсь, тут не «патология», а онкология. Ты обратил внимание на цвет её лица?
— И что ты собираешься ей посоветовать?
— Немедленно лечь в больницу. Если уже не поздно…
— А что скажешь Тому?
Мы, и правда, полюбили её сына. Не только за умную вдумчивость и доброту, но даже за его имя. Потому что Том Сойер был незабываемым спутником нашего детства. Он не нуждался в охране, поскольку не был еврейским ребёнком.
Когда-то мы устраивали в ту давнюю пору домашние спектакли: я пытался изображать выдумки, лихие изобретения Тома, а моя будущая супруга Полина изображая тетю Полли — и стремилась командовать Томом. У неё это получалось успешней, чем у литературной тети Полли, так как Том в моём исполнении оказывался куда послушнее, чем Том Марка Твена. А тётя, то есть моя будущая жена Полина, уже тогда была по отношению ко мне гораздо строже и твёрже.
Полли, Полина… Какие случаются совпадения!
Наступил день, когда Полина доверила мне, как главному охраннику, свой игрушечный пистолет, предупредив бессчетное количество раз, чтобы я его не обнаруживал.
— Помни предупреждение нашего любимого Чехова о том, что, если на стене висит ружье, оно должно выстрелить.
— Во-первых, это касается театральных спектаклей, во-вторых, он имел в виду настоящее оружие, а не игрушку… Ну, а в третьих, клянусь даже твою игрушку не обнаруживать.
— Ибо мы внешняя, фактически показная охрана, — и оружие нам не положено. А тут пойдут слухи, которые, как писал Грибоедов, «страшнее пистолета».
Сама же Полина отправилась с Томом в больницу к его маме, куда, преодолев отчаянное сопротивление, её уложила.
Том согласился до возвращения мамы жить у нас дома. Но было заметно, как он внешне сдержанно, но непрестанно о ней думал… которая, согласно легенде, переусердствовала всё с теми же диетами и задуманным похуданием… А в результате, стала нуждаться в больнице.
Однако сдержанность наконец Тома покинула:
— А почему моя мама лежит в онкологическом отделении? Её ведь обещали избавить только от похудания…
Полине, которая обычно отрицала всякую возможность вранья, пришлось изворачиваться. Она растолковала, что в городе свирепствует вирус гриппа, что все отделения наглухо забиты заразными гриппозниками, а других пациентов, дабы не заразить, пришлось распихать по разным — в том числе, по совершенно несоответствующим их недугам! — отделениям. Маме Тома досталось онкологическое…
Том ей не поверил, так как был догадлив, не по возрасту прозорлив. Но это мучительное недоверие гнал от себя. В палате он умел сделать вид, что абсолютно спокоен. Не ради Полины, конечно, а чтобы мама не углядела испуга и тревоги на его лице.
Он был еще сострадательней и осмотрительней своего бессмертного тёзки, в честь которого удостоился своего имени.
Дети в какой-то степени защищены возрастом от «полновесного» восприятия горестных ситуаций. Но это не относилось к Тому.
Похороны мамы стали кошмаром, заставившим его окаменеть. Он и там не плакал и ни слова не произнес. Казалось, что и для него жизнь, не так давно начавшаяся, уже завершилась. Утешать Тома было бесполезно. Но мы всё-таки принялись утешать… Говорили, что мама не могла покинуть его. Что она, пусть и незримо, останется вместе с ним, что потом, через многие десятилетия, не на земле, это станет зримо и вечно.
Наверно, привычные в таких случаях фразы могли звучать для всё понимающего Тома неубедительно. Но есть мгновения, дни, когда таким заверениям, вопреки всему, хочется верить.
Вдобавок Полина, почти не отрываясь, по-матерински обнимала Тома, целовала и полушёпотом сообщала, что мама доверила нам быть с ним неразлучно… не заменяя себя, а продолжая своё служение сыну. О том, что его фактическое усыновление еще требовало хождения по бюрократическим инстанциям, мы Тома не уведомляли…
Он, вроде бы, начал к Полине прислушиваться. А что ему оставалось? Она и сама воспринимала каждую свою утешительную фразу за истину.
Том окончательно переселился в наш дом. Наконец мы обрели сына. Но какою ценой…
Здание «храма заботы» было окружено полянами, клумбами, парком, качелями, каруселями и беззаботным смехом. Я понимал, что охрана, которую мы с Полиной несли, — это тоже проявленье «заботы». Для того, чтобы дети обладали своей беззаботностью.
— Почему они всё время хохочут? — спросил меня Том.
— Просто у них хорошее настроение, — предположил я. У Тома повод для такого настроения отсутствовал. — И еще у них стопроцентная уверенность в своей безопасности… которую мы обеспечиваем.
— Ну, от болезней-то не застрахован никто, — мрачно возразил он. И добавил, что бессмысленным забавам предпочитает игру в шахматы.
— Вот, помню, я в детстве… — не раз начинал он так свои воспоминания, будто с детством у него было покончено. — Вот, помню, я в детстве любил играть в лапту, а мама убедила меня, что шахматы интересней лапты. И даже увлекательней беготни на перегонки, которой я тоже увлекался.
«Перегоняй разумом, а не ногами!» — посоветовала ему мама. Которая — что он также для нас открыл — играла в шахматы не как обыкновенная любительница, а по «высокой категории».
… Мы с Полиной на следующий же день подкатили ко входу в «храм», где располагался наш «охранный пост», шахматный столик. Мы вообще стремились без промедления исполнять желания Тома, чтобы он — пусть не сразу — начал ощущать нас своими родителями. Если это было возможно…
По воскресеньям мы втроем приходили на кладбище.
«Здравствуй, мама…» — еле слышно произносил Том.
И больше в этот день мы с его голосом не встречались. Я понял, что маму ему заменить не сможет никто. Отца же своего он ни разу не видел.
И это пустующее в его биографии место мог бы занять я…
Мы с Томом начали шахматные борения. Разумеется после того, как он освобождался от занятий, кои были весьма обильны: долг «храма» заключался в том, чтобы взращивать вундеркиндов и, уж непременно, образованных, гуманных личностей.
Пусть до поры и чрезмерно весёлых, — взрослость, увы, беззаботные радости утихомиривает…
Директор, увидев, что я, отрешившись от всего, склонился над шахматами, осуждающе покачал головой. А пальцем одобряюще показал на Полину, как на пример, достойный подражания: она бдительно оберегала вход.
- Предыдущая
- 2/3
- Следующая
