Дневник пани Ганки (Дневник любви) - Доленга-Мостович Тадеуш - Страница 16

Только в одном плане родительский дом незаменим. Я имею в виду покой, который там царит. Обусловливает его не только устоявшийся образ жизни отца с матерью, Данки и даже прислуги, но и нечто неопределенное, охватывающее меня всякий раз, когда я туда прихожу, какая-то атмосфера безопасности, сознания того, что здесь не может произойти ничего внезапного, неожиданного, такого, что нарушило бы привычное равновесие.

Я, правда, не стану утверждать, что могла бы всегда предвидеть, что скажут обитатели этого дома или их гости. Но знаю: они никогда не скажут ничего такого, что вызвало бы решительный протест или кого-нибудь глубоко задело. И если я обладаю немалым тактом (Тото уверяет, что я самая тактичная женщина в мире), то, по-моему, обязана этим той духовной атмосфере, которая всегда поддерживалась в родительском доме.

Дядя считает, что моя мама дура. Возможно, она не отличается особым умом. Но в повседневной жизни нечего бояться, что она совершит большую глупость. Да и, боже мой, если уж такой умный человек, как отец, мог выдержать ее столько лет и до сих пор ее любит, или по крайней мере уважает, до сих пор к ней привязан, то согласиться с дядей я никак не могу. Или должна признать, что среди женских добродетелей умственные способности не играют важной роли.

Я пробовала разговаривать о маме с Данкой, но эта праведница всегда уклонялась от обсуждения. Она, вне всякого сомнения, значительно умнее мамы. Я готова поклясться, что она прекрасно видит ограниченность, так сказать, нашей мамы во многих вопросах. Однако она неизменно делает вид, что ничего этого не замечает, и вполне серьезно обращается к маме за советом по разным вопросам. Даже с каким-то благоговением. Я не раз присутствовала при этих церемониях, и меня разбирал смех, когда я видела, как Данка каждый раз навязывала маме собственное мнение, а потом весьма почтительно благодарила ее за совет, которого, собственно, и не получала.

Что касается меня, то я с раннего детства не признавала в маме (видимо, подсознательно) никакого авторитета. Конечно, я люблю ее и всегда любила. Но в критические минуты инстинкт всегда вел меня в отцовский кабинет или — в более мелких делах — к бонне или учительнице. При этом у меня хватало ума не скрывать от мамы своих переживаний, но я разговаривала с ней о них как об интересных вещах, одинаково касающихся нас обеих, однако не требующих ни помощи, ни наставлений. Благодаря этому между мной и мамой установилась дружба, в которой ни одна сторона не имела преимуществ — по крайней мере, пока я не начала мыслить самостоятельно и не научилась смотреть на мир критически, уже не через окна родительского дома, а собственными глазами. А с тех пор, как я вышла замуж, отношения эти заметно ослабли по той простой причине, что теперь у меня был Яцек, на ум которого я полагалась и, который интересовался всеми моими делами.

Отец собирался в Голдов на кабанов. Это должна была быть большая охота, с участием более двух десятков охотников, и мама решила тоже поехать, так как некоторые из них брали с собой жен. Правда, она пыталась уговорить меня, чтобы я поехала в Голдов вместо нее, но могла ли я хоть на несколько часов покинуть Варшаву, когда вот-вот должны были поступить новые сведения в деле Яцека!

Домой я вернулась рано. Оказалось, что дядя не звонил, зато Гальшка звонила пять раз. Ну и пусть. Мне нечего ей сказать и не думаю, что она может сообщить мне что-то такое, что меня интересовало бы. Она неприятная и неискренняя женщина. Очень хорошо, что судьба так ее наказала. Пусть держится за своего глупого Павела, который уже тоже, пожалуй, сыт ею по самую завязку.

Кончаю писать, но наверняка еще долго не засну.

Опять меня постигла неудача. Оказывается, осторожность никогда не может быть излишней. Тете Магдалене, которая никогда не выходит из дома до обеда, на этот раз вдруг захотелось полакомиться, и она направилась в кондитерскую за пирожными. И, конечно, я сидела там с дядей Альбином. Я думала, что тетя преставится от удивления.

Собственно говоря, я и сама не знаю, почему захотела встретиться с дядей, когда он сказал мне по телефону, что никаких новостей не добыл. Такая уж моя злая доля, просто злая доля. Теперь уже тетя Магдалена не даст отвести себе глаза никакими посредниками. Правда, она сделала вид, что не видит нас, но от моих глаз не скрылось, что даже ноги у нее подкосились. Она купила шесть пирожных. Три бисквитных и три с кремом. Какая гадость — объедаться с утра сладостями, да еще и хорошо зная, что ей угрожает диабет.

Целый день она не обмолвилась со мной ни словом, если не считать повседневных общих фраз. Она считает своего Яцека чуть ли не богом, и если меня что-то и утешает при мысли о возможном скандале, то это перспектива крушения всех тех святынь, к которым она причислила своего любимого племянничка. Того и гляди, отравится вероналом. Да и, наконец, не только на нее произведет тяжелое впечатление падение Яцека. Представляю себе, скольким людям, которые считают его образцом всех добродетелей, придется проглотить язык и беситься от его двуличности. Это была бы неплохая расплата за все глупые разговоры, будто бы я не доросла до Яцека и он достоин лучшей жены.

Интересно, какая бы это женщина была ему лучшей женой! У кого было бы столько такта, столько замечательных качеств, кто сумел бы создать ему такой милый и признанный всеми дом, настоящее семейное гнездышко! Какие сейчас все-таки люди.

А хотела бы я посмотреть, какая женщина в моем нынешнем положении поступила бы так сдержанно и деликатно. Другая уже давно бы отправилась с жалобами к родственникам или побежала бы к той рыжей выдре и задала бы ей хорошую трепку. А уж что касается его самого, то головой ручаюсь, что любая без исключения устроила бы ему страшный скандал.

А говорят, что я до него не доросла. Что он достоин лучшей. И это говорит моя лучшая подруга, эта лживая Гальшка.

Я узнала об этом от Мушки Здроевской. Они были вместе с Зигмундом Карским в «Кафе-клубе». Мушка наверняка не врет. Из всего, что она рассказала, неправда только то, что они говорили обо мне при Карском. Зигмунд не позволил бы сказать обо мне плохого слова. И вообще в этом отношении мужчины в сто раз выше женщин. Вот хотя бы Роберт, у которого было из-за Гальшки столько неприятностей, — он никогда не говорит о ней плохо. Он слишком снисходителен. К сожалению, я не смогла сегодня с ним увидеться. Он все время занят.

Мне представляется, что значение этих мужских дел очень преувеличено. Каждый из них считает свое дело некой святыней. Каждому кажется, что если он скажет нам «у меня много работы» или «у меня важное заседание», то уже нечего и думать провести время как-то иначе. Конечно, это не всегда уловки с их стороны. Я даже склонна им верить. Но они просто переоценивают свои дела. Мир не перевернется, если кто-то из них опоздает на заседание, или не пойдет в свою контору.

В прошлом году я однажды имела серьезный разговор с Яцеком. Мы должны были ехать на бал к Ленским. Мне было очень важно появиться там до одиннадцати. А тут Яцек мне звонит и сообщает о затянувшемся собрании какого-то там союза или общества, что надо выбрать какой-то совет, и что-то еще, и всякие глупости. Он не хотел понять, что я должна приехать к одиннадцати, потому что пани Кавинская пошила себе туалет, очень похожий на мой, и я не могла, ну просто не могла появиться после нее. В этих тонкостях мужчины слепы, как кроты.

В конце концов, может, и хорошо, что у Роберта не было сегодня времени. Благодаря этому я осталась дома, и как раз в семь позвонил из Парижа Яцек. Он очень торопился, сказал только, что не знает, когда вернется и что к нам придет адъютант полковника Корчинского, чтобы забрать желтый конверт, запечатанный сургучом, лежащий в среднем ящике письменного стола. Я напомнила Яцеку, чтобы он привез мне большой флакон «Voyage de noce». Подозреваю, что те духи, которые можно достать в Варшаве, намного слабее.