Продавец снов - Канович Григорий - Страница 13

• Предыдущая
• 13/14
• Следующая

– Как Николь.

– Мой совет – шуба… От «Майзельса и Шапиро». Месье Жак с удовольствием сделает скидку.

– Ты лучше расскажи, что в больнице…

Хитрость моя не удалась.

– Ни в какой больнице я, брат, не был… По-твоему, у меня, кроме больницы, нет других дел? Развод, аспиранты, кафе… Возьми денежки. Ты их честно заработал.

– Натан, – простонал я.

– Брось свои засраные советские привычки, – выругался он. – Дают – бери, бьют – беги.

Я понял: мне не отвертеться.

– Николь поможет выбрать… Тебе повезло – она когда-то мечтала стать манекенщицей и даже счастья на этом поприще пытала.

Идельсон пребывал в прекрасном расположении духа, но его бодрость не столько радовала, сколько будила смутную тревогу.

– Следующий твой клиент – месье Морис Заблудовский… – Он подмигнул Николь: – Между прочим, когда-то меня к его младшей дочери Жоржете сватали… Я в молодости подавал большие сексуальные надежды… – Он захохотал. – А сейчас, господа, в «Мулен Руж»! Развлекаться, развлекаться и еще раз развлекаться!

– Нейтан, – воспротивилась Николь.

– Не лучше ли тебе отдохнуть? – вставил я.

Но наш бунт был подавлен без промедления и пощады.

Ссориться с Натаном, портить ему настроение, доказывать свое нежелание развлекаться или развлекать россказнями стариков, при всем моем сочувствии к ним, пытающимся чуть ли не на инвалидных колясках угнаться за утраченным временем, не имело смысла.

– Покажем, Николь, ему, ханже и святоше, на что способны парижанки и парижане!

Меня поражало и восхищало умение Идельсона не падать духом, подтрунивать над собой и другими, переплавлять все в радость, скрывать то, что другому не под силу утаить.

Он взял нас, как первоклашек, за руки и повел к выходу…

– Морис Заблудовский, – представился мне полный, еще крепкий пожилой мужчина в тяжелых роговых очках, с крашеными волосами и дорогим перстнем с сапфиром на руке. Перстень был так хорош и лучист, что я невольно загляделся, забыв поздороваться.

– Морис Заблудовский, – повторил он с нажимом.

– Очень приятно, очень приятно, – затараторил я.

Из головы у меня еще не выветрился блестящий, непревзойденный «Мулен Руж», перед глазами еще мелькали маленькие и легкие, как стрекозы, танцовщицы, по всему телу разливалась неодолимая, но блаженная усталость.

– Бывший юв… Ныне эмерит…

– Да, – сказал я, пытаясь вспомнить, что значит это слово.

– Пенси… – помог он мне и добавил: – Попрошу вас, молодой человек, сесть поближе… Вот сюда…

Я опустился в большое плюшевое кресло, в котором неотвратимо клонило ко сну, и приготовился к тем же самым, не отличавшимся новной, затертым вопросам, словно размноженным под копирку и розданным всем литвакам Франции.

– Вам удобно? – осведомился месье Морис.

– Прекрасно, прекрасно, – удвоил я свое удовлетворение.

– Сейчас я вас хорошо вижу…

Месье Заблудовский, испытывая мое терпение, вдруг пустился в пространные рассуждения о том, как важно для ювелира обладать безупречным зрением. Он об этом говорил так, словно я пришел к нему наниматься в ученики.

– Было время, я любой камешек оценивал с первого взгляда… без всякой лупы. Гляну, и все мне ясно.

– Годы, – философски заметил я, ерзая в кресле и борясь с предательским сном.

Господи, только бы не уснуть. Я не боялся опозориться сам, но если опозорю Идельсона?.. Господи, не дай мне смежить веки, вставь в мои зрачки иголки, чтобы кололи до тех пор, пока я отсюда не уйду.

– Вы еще, дорогой, молоды и не знаете, что такое годы. Годы – это львы… голодные львы, а человек – их самая лакомая добыча… Набрасываются и в один присест все до последней жилки пожирают… Посмотрите на мои волосы!..

Ну и сосватал меня Натан!

– Вполне нормальные волосы… густые… русые…

– Русые, – усмехнулся месье Заблудовский. – Я их уже двадцать пять лет крашу…

– А выглядят как натуральные, – бойко ввернул я, надеясь, что с львами и волосами будет покончено.

– Их, молодой человек, можно перекрасить… А годы никакая краска не берет. Никакая, – вздохнул он, и его вздох, как я и надеялся, стал предвестием того, ради чего он, собственно, меня и просил прийти.

– Я Ковно… «Мендлелис Заблудовскис». Не слышали?

Я не слышал, но и тут, как в случае с меховщиком Майзельсом, решил сыграть ва-банк. Провал меня не пугал. Послезавтра я все равно тю-тю – и поминай, как звали.

– Обручальные кольца, золотые цепочки, серебряные ожерелья, бриллианты… – наглел я.

– Бриллианты мой отец не держал, – сказал месье Морис и поправил очки, чтобы лучше разглядеть меня. – В тогдашнем Ковно они не шли – не было на них покупателей… Литовцы только-только свою независимость провозгласили… А евреи больше любили свои деньги в чулок класть, чем в виде бриллиантов на руках носить…

Я чувствовал себя победителем на белом коне, въезжающим через Триумфальную арку в столицу Франции (месье Морис как раз поблости и проживал). Дар ясновидения, который я по-шарлатански вдруг открыл в себе, сразу бавил меня от сонливости. Я подтянулся, приободрился.

Как ни странно, приободрился и месье Заблудовский.

– Может, чаю? – спросил он.

Нет, нет, никакого чаю! Чай уведет нас от Ковно Бог весть куда. Потом целый час возвращайся обратно.

– Спасибо.

– Я поставлю, – пробормотал месье Морис. – А то еще подумаете, что я негостеприимный хозяин…

– Что вы, что вы, – заклинал я его. – Вы замечательный хозяин. Замечательный…

– Вам какой – «Липтон» или «Высоцки»?

– «Высоцки», – прнал я свое поражение.

К моему удивлению, Морис Заблудовский справился быстро.

Мы пили чай с лимоном и какими-то шоколадными конфетами, копошившимися в разукрашенной коробке, как улитки.

– К сожалению, мне сладкого нельзя, – прихлебывая чай тонкого стакана с серебряным подстаканником, сообщил месье Морис. – Врачи запретили… Диабет… Сладкий период в моей жни кончился.

Я уже досадовал на то, что списка моих клиентов Идельсон выбрал именно его, этого зануду, а не другого литвака, и впервые усомнился в том, что их такая уж уйма, как говорил Натан.

От чая, от всей почти музейной обстановки, от роговых очков месье Мориса, как и от его гостеприимства, веяло состоятельной, ювелирно ограненной скукой, от которой снова стали слипаться глаза.

– Полвека тому мой отец… Мендель Заблудовский… перед самой Катастрофой выправил японскую ву, и мы через Токио попали в Париж… – как бы угадав мою досаду, наконец приступил к делу месье Морис. – Вы меня слушаете?

– С огромным вниманием, – искренне пронес я.

– Никто нас, Заблудовских, слава Богу, не пострадал… Все спаслись… Все, кроме жильцов нашего дома.

Я воспрянул духом, отодвинул стакан с недопитым чаем и уставился на взволнованного месье Мориса.

– Дому ву не выправишь. – Заблудовский выловил стакана лимонный ломтик, разгрыз его вставными зубами, поморщился и продолжал: – Он стоял напротив сквера Военного музея… Представляете примерно где?..

– Конечно… Я частенько езжу в Каунас. В сквере устраиваются литературные вечера…

Литературные вечера месье Мориса не интересовали.

– Я хотел у вас спросить, как он выглядит?

– Музей?

– Дом…

– Стоит, как стоял.

– Дом, молодой человек, не птица. Дом не может улететь… Хотите, я вам долью горяченького?

– Мерси…

– Я бы, наверно, его не узнал. Дом без хозяина погибает… Вы не помните, флигель – там жила моя няня – не снесли?

– Нет, не снесли.

– А медные ручки на парадных дверях?

– Никуда не делись… Потускнели только…

– Все тускнеют. И все тускнеет. Даже золото… – Голос у месье Мориса сел, и он несколько раз откашлялся, чтобы закончить предложение. – А чугунная ограда?

– Что – ограда?

– Ограды небось уже нет?

Для большей правдивости я решил пожертвовать оградой и ответил на его вопрос утвердительно.

– Ну да, – прошамкал месье Заблудовский, – у вас там только тюрьмы огорожены… – Он помолчал и вдруг выдохнул: – Я уже, видно, не доживу до того дня, когда мне его вернут… Ведь, кроме меня, никаких прямых наследников нет… Если бы вернули, я бы снова его огородил и ручки бы заменил, и фасад, как свои волосы, покрасил бы… Не суждено, однако…

• Предыдущая
• 13/14
• Следующая