Красные следопыты (Повести и рассказы) - Голышкин Василий Семенович - Страница 24

• Предыдущая
• 24/59
• Следующая

Папа удивился:

— Не хочешь видеть море?

— Хочу, — сказал я с вызовом и зажал уши руками.

Папа еще больше удивился и вдруг, поняв меня, засмеялся. Наверно, когда-нибудь ему тоже «показывали» Москву.

— Нет, нет, — сказал он, — без этой глупости.

Мы вошли в темную комнату. Папа щелкнул выключателем, и я увидел чудо. Передо мной, тихое, как спящая Нюрка, лежало море. У него были мраморные берега. Четыре мраморных берега. По одному, пыхтя, бежал паровозик и волок длинный, как сосиска, состав. По другому маршировали солдаты. Вдоль третьего, рассыпались разноцветные домики. Четвертый берег был гол, как лысина. Наверное, потому, что не хватило игрушек.

Вода в море была синей и прозрачной. По морю, гордо растопырив крылышко паруса, плавал кораблик.

Вдруг что-то фыркнуло, и по воде, как по бубну, хлестнули струи дождя. Это папа включил душ.

Слепцова я не любил. Он был маленький, а голос у него был большой. Вернее, у него было два голоса. Одним, нежным, он разговаривал с мамой. Другим, грубым, чего я терпеть не мог, с папой: «Ты вот что, старик... »

Папа почему-то не обижался, но не всегда соглашался со Слепцовым. Тогда обижался Слепцов. Надувался, как пузырь, мрачнел и уходил. Папа, смеясь, шел его провожать. Но Слепцов не хотел, чтобы его провожали. Он захлопывал дверь перед самым носом у папы.

Скоро я понял: папа относится к Слепцову снисходительно. Прощает ему то, чего не прощает другим. Только раз он рассердился, когда мы переехали и Слепцов пришел нас поздравить с квартирой.

— Владей и помни Слепцова, — сказал маленький Слепцов, похлопав большого папу по плечу.

— Слепцов — это еще не вся Советская власть, — усмехнулся папа, помолчал и добавил: — Не вся, пожалуй.

— Не вся, но власть, — сказал Слепцов и пристально снизу вверх посмотрел на папу. Так смотрит учитель на провинившегося ученика.

Мама была рада квартире, как игрушке. Я тоже был рад. Гордый кораблик, растопырив крылышко паруса, смело бороздил воды мраморного моря. Один папа хмурился. С тех пор как мы переехали, он все время хмурился. Мама заглядывала папе в глаза. Я тоже заглядывал, но ничего, кроме самого себя, в черном хрусталике не видел. Папа был непроницаем. Он ведь был железным папой и умел скрывать свои чувства.

Мы готовились к празднику. Маме исполнилось тридцать два года. В день рождения ей всегда почему-то исполнялось тридцать два года.

— Мама, — спросил я однажды, — сколько тебе лет?

— Тридцать два, — ответила мама.

— А в прошлом году? — не скрывая насмешки, напомнил я.

Мама притворилась удивленной.

— Что в прошлом году? — спросила она.

— Сколько лет было?

— Тридцать два, — торжественно призналась мама. — И всегда столько будет. Запомнил?

Я запомнил. Моей маме всю жизнь было тридцать два года.

Слепцов на день рождения не пришел. Мама тревожилась. Папа хмурился.

Когда гости разошлись, зазвонил телефон. Мама сняла трубку.

— Слепцов, — шепнула она, прикрыв трубку рукою.

— Нет, — сказал папа.

— Он вышел, — сказала мама в трубку. — Что ему передать?

Мама покраснела, выслушав ответ.

— Он неприлично выругался, — сказала она.

— Негодяй! — сказал папа.

— Еще он сказал, что выбросит нас отсюда, как щенят. — Мама с тоской посмотрела вокруг: у нее отнимали игрушку.

— Если это — Слепцово, мне не жалко, — сказал папа, также посмотрев вокруг.

— Тебе и нас не жалко! — крикнула мама, обнимая меня.

— Надя! — страдая, крикнул папа.

Больше он ничего не сказал. Только дышал и разевал рот, как большая рыба.

— Ма-ма!— на всякий случай захныкал я.

— Ты что, сынок? — Мама засмеялась сквозь слезы.

Потом подошла к папе. Он стоял возле окна и смотрел в ночь.

— Прости, Миша, я сама не знаю, что говорю, — сказала мама, — но у нас дети.

Она вышла. В ванной запел кран. Мама умывалась.

Папа разделся и лег спать. Я тоже разделся и посмотрел на папу. Папа понял.

— Давай, пожалуй, — сказал он.

Я лег с папой. Пришла мама, погасила свет и молча легла рядом со мной. Она пахла морем. Потом вдруг мамы не стало. А стало море, пахнущее мамой. В море тонул кораблик. Шел ко дну гордый кораблик, сложив крылышки паруса. На мраморном берегу стоял Слепцов и протягивал капитану какую-то бумагу.

«Подпиши!» — кричал он.

«Нет», — отвечал капитан.

«Никто не узнает... »

«Нет», — отвечал капитан.

«Ты еще пожалеешь об этом!»

«Если это — Слепцово, мне не жалко!» — крикнул капитан. У капитана было папино лицо.

«Тебе и нас не жалко», — жалостно вздохнул чей-то голос. Я узнал маму, хотя ее нигде не было видно.

«Мне вас жалко», — сказал капитан и заплакал.

Я проснулся от душивших меня слез. Сквозь штору, как сыворотка, просачивался рассвет. Рядом бесшумно дышала мама. В люльке посапывала Нюрка. Папа чуть слышно всхрапывал. Мне казалось, что он всхлипывает. Но мне было легче, чем во сне.

Утром папа ушел из дому. Не на работу, он почему-то не работал, а просто так, никуда.

— Я, пожалуй, пройдусь, — сказал он маме. — Может, проедусь. Ты не волнуйся.

Мама держала подушку и не знала, что с ней делать.

— А если ОН спросит? — мама кивнула на телефон.

— Скажи, я подумаю, — сказал папа.

— Тогда он сказал, что подождет до понедельника.

— Сегодня понедельник, — сказал папа, — я подумаю.

Мама все еще держала подушку, не зная, что с ней делать. Но едва дверь захлопнулась, она засуетилась. Помогла мне одеться и сказала:

— Иди за папой. Не спускай с него глаз.

Я пошел.

— Постой, — сказала мама, — смотри, чтобы он тебя не заметил.

Чего она боялась?

В прошлом году мама купила папе зеленую шляпу. Он подержал ее, как лягушку за лапу, и не надел.

«Я в ней, как попугай, — сказал папа, — я ее, пожалуй, не надену».

«Наденешь, — сказала мама, — теперь это модно».

Сейчас шляпа служила мне поплавком, по которому я следил за папой. Мода прошла, и один папа был в зеленой шляпе.

Булочная... Аптека... Банк... Баня... Сберкасса... Парикмахерская... Церковь... Парикмахерская... Столовая... Парикмахерская... Дальше была еще одна парикмахерская. Но дальше папа не пошел. Замычала электричка, и папа остановился.

Покопался в кармане. Вынул деньги. Понянчил, не считая. Кивнул сам себе. Пошел к вокзалу.

Я видел, как он купил билет, сел в электричку. Я тоже сел, не соображая, что делаю. И только в электричке испугался. У меня не было билета. Я ехал зайцем.

Мама как-то рассказывала: «От страха у меня замерло сердце». У меня, наоборот, сердце билось так, будто хотело выпрыгнуть. Страх почему-то схватил меня не за сердце, а за живот. От страха у меня подвело живот.

Я вспомнил: «Труслив как заяц». И понял, почему едущих без билета зовут зайцами.

—...авль, — крикнуло радио, включившись на последнем слове.

Я посмотрел в окно. Из соседнего вагона вышел папа. Я тоже вышел.

Папа шел не оглядываясь. Потом сел в трамвай. Я тоже сел, и страх опять схватил меня за живот. У меня не было билета.

Потом мы шли по набережной. Падал желтый лист. Была осень. Упав на землю, лист сперва кружился на одной ножке, соображая, куда бежать. Потом, как акробат в цирке, пройдясь колесом, падал, обессиленный, на сырой асфальт. Я жалел его: хотел и не мог убежать.

Над Волгой, жемчужной нитью, летели гуси. Они были белые, но на солнце казались черными. Черные гуси летели над Волгой, а по Волге плыли белые катера. На переднем пела музыка. У кого-то был праздник.

Папа остановился и прислушался. Проводил глазами чужую музыку. Потом снова пошел.

Вдруг что-то случилось. Что-то треснуло, кто-то выругался. Виновато заржала лошадь. В переулке, выходящем на набережную, опрокинулся воз с дровами. Папа обрадовался, стал помогать. Потом снова пошел.

На площади стояла церковь. Из трех треугольников. Средний повыше, те, что по бокам, пониже. На вершине каждого треугольника торчало по железной груше. Такой же золотистой, как спелая груша.

• Предыдущая
• 24/59
• Следующая