Часы - Каннингем Майкл - Страница 35

• Предыдущая
• 35/38
• Следующая

Она кричит его имя. Один раз. Получается что-то вроде вопроса и намного тише, чем ей бы хотелось. Он лежит там, где упал, лицом вниз. Голова накрыта полой халата, голые ноги белеют на темном асфальте.

Она выбегает из квартиры, оставив дверь нараспашку. Мчится вниз по лестнице. У нее мелькает мысль позвать на помощь, но она этого не делает. Кажется, что даже воздух стал каким-то другим, словно распался на части, как если бы он был осязательно двухсоставным, включающим что-то вроде своей противоположности. Она бежит вниз по лестнице, сознавая (потом она будет этого стыдиться), что сама жива и невредима.

В подъезде ей требуется сделать над собой усилие, чтобы шагнуть туда, где лежит Ричард, в бетонный колодец двора. У нее возникает мимолетное ощущение, что она в аду. Ад — это затхлая желтая коробка подъезда с искусственным деревом в углу и исцарапанными металлическими дверями (на одной — переводная картинка с символикой «Грейтфул дэд»[16]: череп в венке из роз).

Самая узкая дверь в тени лестницы выходит на выщербленные бетонные ступеньки, ведущие к Ричарду. Еще сбегая по ступенькам, она понимает, что он мертв. На асфальте вокруг того места, где должна быть его голова (накрытая халатом), растекается темная, почти черная лужа крови. Он лежит абсолютно неподвижно, одна рука неестественно вывернута вверх ладонью, голые ноги в серых войлочных туфлях, которые когда-то Кларисса же ему и купила, — бледные, как сама смерть. Она преодолевает последнюю ступеньку, замечает битое стекло и лишь мгновение спустя понимает, что это просто осколки пивной бутылки, которые уже были здесь до падения Ричарда и никак с его падением не связаны. Ей кажется, что правильно было бы убрать его с осколков.

Она опускается рядом с ним на колени, кладет руку на его безжизненное плечо. Бережно-бережно, словно боясь его разбудить, стягивает халат с его головы. Все, что она может разобрать в сверкающем месиве белого и ало-багрового, — это его открытый рот и один распахнутый глаз. Она невольно вскрикивает от боли и ужаса. Потом снова накрывает его голову халатом.

Она продолжает стоять на коленях, не очень понимая, что делать дальше. Потом опять дотрагивается до его плеча. Просто кладет ладонь ему на плечо. Она говорит сама себе, что нужно вызвать полицию, но ей не хочется оставлять Ричарда одного. Она ждет, что кто-то из соседей крикнет ей сверху. Она поднимает глаза на восходящие ряды окон, болтающуюся на веревках одежду, идеальный квадрат неба, рассеченный надвое бело-голубым кинжалообразным облаком, и понимает, что никто ничего не знает. Никто не видел и не слышал, как Ричард упал. Она не двигается с места. Она находит взглядом окно старушки с керамическими фигурками на подоконнике (невидимыми с такого расстояния). Старушка почти наверняка дома — она очень редко куда-нибудь выходит. Клариссу подмывает крикнуть ей, как будто она тоже в некотором роде член семьи и ее нужно немедленно известить. Кларисса медлит еще пару минут перед неизбежным следующим шагом. Она продолжает держать руку у него на плече, с изумлением отмечая, что случившееся вызывает у нее легкое чувство неловкости. Ей странно, что она не плачет. Она слышит звук своего дыхания. Она еще раз фиксирует наличие войлочных туфель и замечает, как в растекающейся луже крови отражается небо. Значит, вот как все заканчивается: на асфальте, под бельевыми веревками, среди битого стекла. Она тихонько проводит рукой вдоль хрупкого изгиба его спины. Потом с виноватым чувством, словно делая что-то запретное, наклоняется и упирается лбом в его позвоночник, пока это в каком-то смысле еще его позвоночник, пока он сам в некотором смысле Ричард Уортингтон Браун. Она чувствует несвежий запах его халата, резкий винный дух его немытой плоти. Она хотела бы заговорить с ним, но не может. Она просто стоит на коленях, уткнувшись головой ему в спину. Если бы могла, она сказала бы — ей хотелось бы это сказать, но она не вполне понимает как именно, — что он находил в себе мужество заниматься творчеством и — что еще важнее — любить так, как умел любить только он, вопреки всему, в течение многих и многих лет. Она сказала бы, что тоже любила его, очень сильно любила, но оставила его тогда — более тридцати лет назад — на углу улицы (а что еще ей было делать?). Она бы призналась, что мечтала о более или менее нормальной жизни (о какой мечтает большинство людей) и что ей ужасно хотелось, чтобы он присутствовал на ее приеме и продемонстрировал свою привязанность к ней перед ее гостями. Она бы попросила у него прощения за то, что не стала — в тот день, который, как выяснилось, был последним днем его жизни, — целовать его в губы, и за то, что объяснила это себе заботой о его здоровье.

Свечи зажжены. Песенка исполнена. Задувая свечи, Дэн забрызгивает прозрачными капельками слюны идеально-гладкую поверхность глазури. Сначала Лора, а за ней и Ричи хлопают в ладоши.

— С днем рождения, дорогой, — говорит она.

Внезапно ее охватывает бешенство. Ей даже становится трудно дышать. Какой же он все-таки грубый, тупой, нечуткий. Заплевал торт. Она в ловушке, где ей вовек суждено исполнять роль жены. Ей предстоит провести в этих комнатах сегодняшний вечер, и завтрашнее утро, и следующий вечер. Ей придется продолжать быть.

Наверное, это похоже на сверкающее заснеженное поле. И жутко и прекрасно. Мы и не подозревали, что она так мучилась, не думали, что все так серьезно.

Раздражение проходит. Все в порядке, говорит она сама себе. Все в порядке. Возьми себя в руки.

Дэн обнимает ее за бедра. Он такой сильный, такой наодеколоненно-основательный. Лора испытывает укол раскаянья. Яснее, чем когда-либо, она осознает его надежность и доброту.

— Фантастика, — говорит он, — просто потрясающе!

Она гладит его по затылку. Его жесткие, как у выдры, волосы смазаны «Виталисом». На слегка лоснящемся лице — начаток щетины, выбившаяся прядь маслянистых волос шириной с травинку нависает над бровями. Он снял галстук, расстегнул ворот рубашки; от него пахнет потом, «Олд Спайс», кожей его туфель и неопределимым, одному ему присущим запахом, отдающим железом, белилами и едва различимым ароматом кухни, как будто внутри у него жарится что-то жирное и сочное.

— Загадал желание? — обращается Лора к Ричи.

Он кивает, хотя ему и в голову не приходила такая возможность. На самом деле он только тем и занят, что загадывает желания, каждую секунду. Впрочем, похоже, что, как и его отец, он главным образом хочет, чтобы продолжалось то, что есть. Как и его отцу, ему сильнее всего хочется, чтобы того, что у него есть уже сейчас, стало еще больше (разумеется, если вы зададите ему прямой вопрос, он замучает вас длинным перечнем игрушек, существующих и несуществующих). Как и его отец, он не может не чувствовать, что такое приращение под большим вопросом.

— Поможешь мне нарезать торт? — спрашивает отец.

— Да, — отвечает Ричи.

Лора приносит из кухни десертные тарелки и вилки. У них все в порядке, она с мужем и сыном стоит сейчас в их скромной столовой, в то время как Китти ожидает вердикта врачей в больничной палате. А они здесь — она и ее семья. На их улице и на всех других улицах города светятся окна. Люди ужинают, рассказывая друг другу о прожитом дне: о своих победах и неудачах.

Лора ставит на стол тарелки, кладет вилки, и когда они с тихим звоном касаются белой крахмальной скатерти, возникает ощущение, что в самый последний момент ей все удалось, — так художник кладет мазок и спасает разваливавшуюся картину или писатель находит фразу, которая внезапно высвечивает скрытые смысловые узоры и придает всей вещи соразмерность и обаяние. Это каким-то образом связано с расположением тарелок и вилок на белой скатерти. Это столь же неожиданно, сколь несомненно.

Прежде чем начать резать торт (направляя руки Ричи), Дэн просит сына вытащить свечки. Их столовая с ее темно-зелеными охотничьими стенами и кленовой шкатулкой с фамильным серебром кажется сейчас непредставимо прекрасной. Сейчас это не просто комната — она одухотворена жизнями ее мужа и сына, их общим будущим. В ней есть какая-то особая наполненность, кажется, что она сияет. Много чего погибло, в том числе целые страны, и все-таки силы добра одолели мрак, и даже Китти, наверное, вылечат благодаря последним открытиям медицинской науки. Скорее всего, вылечат. А если и нет, если ей уже нельзя помочь, то по крайней мере Дэн, Лора, их сын и их второй ребенок, которому еще только предстоит родиться, все равно будут жить в этом доме, где маленький мальчик с такой потешной старательностью вытаскивает свечи из торта, а его отец подносит одну из них ко рту, демонстрируя, что можно слизнуть налипшую глазурь.

• Предыдущая
• 35/38
• Следующая