Дымка - Джемс Виль - Страница 5

• Предыдущая
• 5/36
• Следующая

В эту зиму он стал уже рыть копытами снег, отыскивая корм, потому что еще несколько месяцев назад он заметил, что ему не хватает одного молока, потом молоко для него стало лакомством, а потом мать дала ему понять, что он отлучен. Спорить с ней не приходилось, и Дымка стал отыскивать траву, как взрослая лошадь. Он глотал снег и мог обходиться без воды так же долго, как и все в табуне, если в самую лютую зиму он и спал немного с тела, этого не видать было под толстой шерстью.

В долгие зимние месяцы его выручало то, что он сохранил еще некоторые из своих привилегий. Если взрослая лошадь докапывалась до места, где особенно много было травы, он прогонял ее оттуда. Бывало, он грозно прижмет к голове уши, оскалит зубы, лягнется, и большая лошадь, прикинувшись, будто напугана до смерти, поспешно убежит прочь от «страшного» Дымки. Из всего табуна только одна лошадь его не боялась. Дымка, бывало, рылся с ней в одной яме, иной раз захватывал клок травы прямо у нее из-под носа, но никогда не отгонял ее прочь. Это была его мать.

Метели выли в ущельях, сугробы заносили овраги, а Дымка проводил зимнее время так же беззаботно, как прожил лето. Конечно, немало энергии у него уходило на то, чтобы докопаться до корма, но достаточно сил оставалось у него и для игры. Часто, когда весь табун взрывал копытами снег, ища траву, Дымка подымал пляски, взметал облака снежинок, каждая жилка ходила в нем ходуном. Другие жеребята подхватывали игру, и скоро молодежь скрывалась за сверкающей белой завесой.

Так проходила зима, и никакие события не нарушали покоя и мира этих мест. Лишь однажды на горизонте показался всадник. Его увидел один только Дымка, который забрался в сторону от табуна. При виде этого всадника Дымка вспомнил веревки, кораль, прикосновение человеческих рук — и пустился назад к табуну.

Наконец показались первые признаки весны. Дымка не оценил их сначала. Теплые ветры, от которых таяли по склонам снега, разобрали и его: он размяк и ослаб, в первый раз в жизни не стало у него охоты резвиться и прыгать.

Несколько недель спустя из прогретой земли местами полезла трава. Молодой зеленый корм пришелся Дымке по вкусу, он теперь не хотел и смотреть на сухую отаву. Целыми днями бродил он, ища первых побегов травы. Их было мало, и он понемногу тощал.

Отощал и весь табун: никому в горло не лезла отава. Природа знала свое дело: к теплу лошадям нужно было поспустить жиру.

Жир поубавился, вялость прошла, а тут и травы стало вволю — и на отрогах, и на равнинах. Лошади катались по земле и оставляли на ней клочья длинной зимней шерсти.

С первыми весенними днями Дымкина шерсть побурела, а теперь, когда погода стала потеплей, в тех местах, где вылез зимний наряд, показалась новая масть. От прошлогодней вороной шерсти не осталось и следа. Дымка был теперь «мышастой масти», разве что еще потемней. Сильней всего изменился цвет на боках и ушах, но только к зиме Дымка окончательно переменил окраску и превратился в лошадь пепельно-мышастого цвета.

Голова его и ноги были немного темнее тела, с вороным отливом, а на морде светилась узкая белая отметина. Это был красавец, которого, раз увидав, нельзя было забыть, он был безупречен, с какой бы стороны ни взглянуть на него.

Весенние дожди проносились и уходили, и каждый раз, освеженная влагой, трава подымалась выше, солнце пригревало теплее, и порой выдавались настоящие жаркие дни.

В один из таких жарких дней Дымкина мать исчезла. Дымка вздремнул в тени у ручья, потом долго пасся и только тогда заметил, что она ушла. Табун теперь возвращался на летние пастбища и стоял у подножия высоких гор. Широкая равнина внизу лежала как на ладони, но Дымка не нашел и следа своей матери. Он долго скакал вокруг табуна, ржал и искал ее. И все напрасно.

Еще раз окинул он взглядом равнину и, пофыркивая от удивления, снова принялся щипать траву. Он был не очень испуган, будто знал, что матери необходимо исчезнуть. Он не стал хуже спать, хуже есть и играть с ее уходом, — все шло так же, как и прежде, подросший жеребенок становился глаже день ото дня.

Однажды утром старый верховой конь, который все еще был в табуне, насторожил уши, заржал и поскакал к равнине. Ему навстречу бежала лошадь, а рядом с ней — черная точка. Дымка и весь табун остановились и обернулись к равнине. Скоро Дымке показалось, что эта лошадь ему знакома, но его озадачила движущаяся рядом с нею черная точка. Дымка вскинул голову и пустился вскачь, чтобы выяснить, в чем дело.

Он звонко заржал, подбегая к матери: черная точка оказалась блестящим вороным жеребенком на шатких, непослушных ногах. Малыш оробел, когда увидел незнакомых больших лошадей. Дымка так и прилип к своему братишке, и его матери пришлось прижать к голове одно ухо, будто она хотела сказать: «Осторожней, сынок!» Но Дымка и без того был осторожен, и когда мать направилась в табун, он побежал рядом с малышом, а старый конь оберегал их сзади. С той поры Дымка стал в табуне вторым.

Лето было в разгаре, дни были горячи и тихи. Даже на самых высоких отрогах, где не сошли еще снега, стояла жара, солнечные лучи падали отвесно, и утесы не бросали тени. Здесь по узкой горной тропе цугом тянулся маленький табун лошадей. В голове шла Дымкина мать, новый вороной сосунок сейчас же за ней, потом мышастый стригун с отметиной на морде — Дымка. А позади старый гнедой с десятком лошадей — остальная часть табуна.

Они шли, казалось, без всякой определенной цели. Они проходили под ветвями погнутых ветрами деревьев, не задерживаясь в их прохладной тени, мимо студеных ручьев, мимо длинных стеблей травы, которые росли здесь повсюду. Мимо и мимо бежали лошади, нигде не останавливаясь. Тому, кто посмотрел бы, как стремится вперед табун, могло бы показаться, что кто-то потревожил лошадей, — может быть, на рассвете замечен был всадник, может быть, их спугнул кугуар.

Маленький табун подвигался вперед, пока не дошел до места, где разветвлялась тропа. Тут Дымкина мать свернула направо, по дороге, которая вела вниз, вороной жеребенок и все другие потянулись за ней, и только мышастый стригун взял влево. Ему любопытна была тропа, что вела кверху, и он пустился по ней, чтоб ее осмотреть. Опустив морду к земле, он брел по тропе, принюхиваясь к каждому камню и поглядывая вниз, на табун.

Гранитная стена в десять футов вышиной нависала впереди него над тропинкой. В трещинах гранита угнездились корни кривой сосны, лапчатые ветви раскинулись над стеной, бросая на нее густую тень. В этой тени, слившись со скалой, не заметный для глаз, лежал длинный распластавшийся зверь. Он лежал вытянувшись во всю длину и казался мертвым, если бы не конец его длинного хвоста, которым он хлестал себя по бокам. Его круглая голова чуть-чуть приподнялась при звуке копыт, уши прижались к голове, а желтые глаза стали черными, когда увидали мышастого стригуна Дымку.

Дымка брел прямо по тропинке и должен был пройти в нескольких шагах от гранитной скалы, где лежал в засаде кугуар — горный лев. Не одного оленя подкараулил здесь кугуар и задрал, неподалеку от скалы валялись голые кости, по ним видно было, где пировал хищник. Волки, койоты, стервятники дочиста обгрызали остатки от трапезы кугуара, и одни только белые кости сверкали на солнце.

Дымка подходил ближе и ближе, тесней прижимался к каменной стене, он обнюхивал по пути каждый камень и каждый сучок, пока не очутился у самой засады. Кугуар по-прежнему казался частью скалы, но был готов к прыжку. Он был неподвижен, как сама скала, и только дрожь, проходившая по его длинному хвосту, показывала, что вот-вот он кинется на добычу.

Еще шаг — и Дымка простился бы с белым светом. Он занес уже ногу, чтобы сделать этот последний шаг, но звук трещотки скользнул у подножия скалы: четырехфутовая гремучая змея, как спущенная пружина, взвилась перед мордой жеребенка, и нога, которая готова была шагнуть вперед, шагнула назад. Этот шаг спас Дымку.

• Предыдущая
• 5/36
• Следующая