Невеста Борджа - Калогридис Джинн - Страница 44

• Предыдущая
• 44/101
• Следующая

Чезаре снова шагнул мне за спину и принялся распускать мне волосы, заплетенные перед сном в толстую косу. Когда он закончил, я встряхнула головой, и волосы рассыпались по плечам, доставая мне до пояса. Чезаре пару раз провел по ним рукой, вздохнул, потом встал передо мной и принялся изучать, как художник изучает свое творение.

И снова он удивил меня. Разглядев меня, он шагнул ко мне, опустился на колени, словно паломник перед святыней, и поцеловал Венерин холмик у меня между ног. Я слегка вздрогнула, а потом задрожала еще сильнее, когда он принялся исследовать область под ним языком.

Смущение мешалось с удовольствием. Я подергивалась, переступала с ноги на ногу; ошеломленная этими ощущениями, я пыталась отстраниться от него, но Чезаре обнял меня за талию и крепко держал.

— Перестань! — взмолилась я, качнулась назад и едва не упала.

В ответ Чезаре приподнял меня и крепко прижал к ближайшей стене.

— Перестань! — снова повторила я, ибо эти ощущения были слишком сильными, почти нестерпимыми.

Лишь после того, как я перестала просить и принялась стонать, Чезаре наконец-то поднял голову — на губах его играла самодовольная, озорная улыбка — и сказал:

— А вот теперь в постель.

Он не стал, как я надеялась, продолжать свои игры. Вместо этого он поцеловал меня в губы; его борода и язык были пропитаны моим запахом. Я впервые ощутила тепло прижимающихся друг к другу тел, от головы до кончиков ног, и задрожала: как это может быть грешным, а не священным?

Между нами завязалась борьба. Я не могла, как это было с Онорато, просто лежать и позволять себе быть объектом чужого внимания, пассивным созданием, которое нужно завоевывать; Чезаре доставлял мне удовольствие, а я сражалась за возможность доставить удовольствие ему. Во мне поднялась некая прежде неизведанная сила, нечто одновременно и животное, и святое. Меня пожирал огонь — не дарованный Господом извне, а поднимающийся откуда-то из глубин, вечный и могучий, заполняющий меня и ореолом окружающий мою голову, как у апостолов в Пятидесятницу, как у свечи, мерцающей в настенном подсвечнике рядом с кроватью Чезаре.

Он все никак не входил в меня: он заставлял меня ждать, заставлял меня требовать, заставлял меня умолять. И лишь когда я очутилась на грани безумия, он наконец-то снизошел до меня, и я поспешно вцепилась в него, оплетя его руками и ногами с такой силой, что они заболели, но мне было все равно. Я наконец-то заполучила его и не собиралась позволить ему сбежать. Чезаре негромко рассмеялся над моей свирепостью, но в этом смехе не было отчуждения. Я видела, что в его темных глазах отражается неистовство, не уступающее моему: мы растворились друг в друге. Я больше не была для него обычной любовницей, как и он для меня. Нас захватила страсть, которую не каждому человеку дано познать в этой жизни.

Он скакал на мне — или, может, я на нем, потому что мы двигались в едином порыве, чередуя буйство и нежность. В моменты такого затишья, когда он начинал двигаться во мне медленнее, сузив глаза, дыша медленно и хрипло, я пыталась ускорить ритм, заставить его вернуться к более грубым действиям, но Чезаре крепко держал меня, зажав мои руки у меня над головой и шепча:

— Терпение, принцесса…

И снова он заставил меня умолять, чего я никогда не сделала бы ни с каким другим мужчиной. Все мое тело ныло от желания завершения, но Чезаре вознамерился держать меня на грани безумия, равного которому я не ведала.

Я не знаю, сколько времени прошло с того момента, как мы вошли в его спальню. Возможно, часы.

Когда я больше не могла уже терпеть, он вышел из меня. Это вызвало у меня вспышку ужаса — я никак не могла этого допустить. Однако Чезаре был сильнее меня, и он, осторожно используя силу и спокойные уговоры — так успокаивают испуганное животное, — убедил меня лечь на спину и запустил язык и пальцы в треугольник меж моих ног.

Я думала прежде, что мне уже доводилось испытывать удовольствие. Я думала, что я познала жар страсти. Но той ночью Чезаре раздул угли в бушующее пламя. Я словно бы вышла за пределы своего тела и чувствовала, как с небес на меня нисходит некая невыразимая словами священная сила, неотвратимая и всепоглощающая. Комната вокруг — кровать, мое нагое тело, стены и потолок, трепещущие огоньки свечей и даже нависшее надо мной лицо Чезаре и его широко распахнутые, полные предвкушения глаза, — все исчезло.

Я наверняка пойду в ад за такие слова, но тогда мне казалось, что в целом свете один лишь Господь способен вызвать такое чувство, что стирает все грани между тобою и миром. И даже я сама словно бы исчезла…

Но, невзирая на утрату чувства реальности, я ощутила, что снова едина с Чезаре. Он оседлал меня посреди моего экстаза, слившись с ним и управляя им, пока наши голоса не соединились.

Я привыкла сдерживать стоны удовольствия, превращать их в шепот, чтобы не услышал никто посторонний. Однако эти ощущения исторгли у меня крик, которого я не в силах была сдержать. И к моему голосу присоединился голос Чезаре. Но я уже не могла их различить. Мы слились в едином крике, который, несомненно, был слышен во всех уголках папских апартаментов.

Некоторое время мы лежали недвижно и молчали. Я не могла говорить, поскольку в горле саднило; а к тому же я была в полном изнеможении: все мое тело было покрыто испариной, и длинные волосы липли к рукам, к спине, к груди. Наконец Чезаре повернулся ко мне и убрал пряди с моего лба и щек.

— Я никогда прежде не испытывал ничего подобного с женщиной. Мне кажется, Санча, что до сих пор я не знал, что такое любовь.

Я откашлялась, потом прошептала:

— Мое сердце принадлежит тебе, Чезаре. И мы оба будем прокляты за это.

Он потянулся налить мне вина. Меня же вдруг одолела игривость, то же самое дурашливое настроение, что уже владело мною в соборе Святого Петра, — возможно, из-за того ощущения свободы, что пробудил во мне этот исступленный выплеск чувств. Я не допущу, весело сказала я себе, чтобы от меня сбежал самый лучший из любовников, какие только у меня были. Во всяком случае, не так вот сразу после того, как я его завоевала. И когда Чезаре попытался встать с кровати, я обвила руками его бедро.

Он рассмеялся — величественный, горделивый, неизменно сдержанный Чезаре не сдержал смеха при этой неожиданной выходке. Однако же он продолжал тянуться к кувшину с вином, явно решив, что я не стану и дальше вести себя так по-ребячески.

Хихикнув, я уцепилась покрепче. Чезаре, в свою очередь, удвоил усилия.

Я продолжала держаться за него даже после того, как он встал, и не отпустила даже тогда, когда он стащил меня на застеленный мягкими шкурами пол. Чезаре рассмеялся, весело и удивленно, и сделал шаг, затем другой; я же продолжала держаться, вынуждая его волочь меня за собой.

Наконец он сдался и рухнул поверх меня, и мы остались лежать, смеясь, словно дети.

Вернувшись к себе в спальню, я некоторое время лежала, прислушиваясь к негромкому посапыванию Эсмеральды и глядя в темноту. Сначала мною владело дремотное блаженство, и я снова и снова переживала в памяти моменты близости с Чезаре… а затем ко мне вернулось ощущение вины, и вместе с ним — полное осознание произошедшего.

Я, как и мои предки, была способна на любой обман и любую жестокость, особенно когда оказывалась вдали от благотворного, облагораживающего влияния брата. Всего два дня среди Борджа — и вот я уже сделалась прелюбодейкой. Во что же я превращусь, если проведу в Риме всю свою оставшуюся жизнь?

Май в Риме был очень приятным. Июнь выдался жарким. Июль — еще жарче. А август был просто нестерпимо жарким по сравнению с умеренной температурой прибрежных городов, в которых я жила прежде. Его святейшество с семейством, равно как и прочие богатые римляне, обычно на это время уезжали куда-нибудь в более прохладные края. Но данный конкретный август оказался отмечен возвращением из Испании сына Папы, Хуана, и это событие, невзирая на жару, отмечали множеством пиров и празднеств.

• Предыдущая
• 44/101
• Следующая