Смиренное кладбище - Каледин Сергей - Страница 3

• Предыдущая
• 3/16
• Следующая

Петрович встал – за стола, прошелся по кабинету. Заметил заляпанные грязные сандалеты на зябко поджатых ногах. Достал со шкафа рефлектор и, поставив его у ног Воробья, включил.

– Ага, – сказал Воробей.

– Денег-то нет? – спросил заведующий.

– Да Валька все… – Воробей щелкнул себя по горлу. – Пока в больнице лежал.

– Ладно. Котел топить будешь, а то вон холод уже, там поглядим. Про инвалидность – никому. Справку спрячь. Понял? И оденься хоть как… Смотри, синий весь.

– Да, в больнице крови пожалели, думали аут.

Воробей входил в должность. Да и то сказать – входил… Он и прошлые зимы котлом заведовал, без приказа. Как холода начинались в конце октября, перебирался сарая в котельную. Ни Петрович, ни до него заведующие – никто с котлом забот не знал. Обо всем хлопотал Воробей. У звонаря дяди Лени – он же и завхоз церковный, – брал в складе уголь, набивал угольный ящик доверху, нарезал поленницу на хоздворе спиленных по просьбе клиентов деревьев и всю зиму безукорненно командовал котлом. Пьяный ли, похмельный – в семь утра заводил тяжелую, с матом, хрипом, возню в трафаретной – запаливал котел.

Контора – Петрович, смотритель Раечка – приходила к положенным девяти в благостную теплынь.

Несколько раз Воробья не было – контора чуть не вымерзала. Котел никому не давался: все делали вроде по-воробьевски, а он – вдруг – гас ни с того ни с сего. Выгребай него всю вонь и – по новой заводи. «У Воробья секрет есть». Уголь Воробью давали в церкви безропотно. И деньги взаймы – когда ни приди – староста Марья Ивановна, тяжелая хваткая старуха, а нет ее – заместительница Анна Никитична, худенькая, в черном. После больницы Никитична сто дала, «до лета». Давать-то давали, но, ясное дело, не за здорово живешь…

Хоронили когда-то давно батюшку отца Василия. Душевный был старик. Чуть не до самой смерти, уже за восемьдесят, службы служил и отпевать ходил на самые дальние участки, не ленился. Да и так просто нравился всем: и как здоровается, шляпы чуть касаясь, и как с попами подчиненными говорит ласково, не то что нынешний отец Петр – этот гавкает на своих, как пес цепной. Еще вот тоже: со старьем – нищими на паперти – всегда здоровался. И голубей кормил каждое утро возле церкви. Стоит, бывало, посреди голубей – крошки им накидывает, а они чуть не под рясу к нему заходят.

Так вот, помер он. Воробей сам назвался копать. Могилу отвели за церковью почти вплотную, как положено по сану. А там земля – сплошняком камни, кирпичи, железки, со старых времен от стройки еще осталось. Марья Ивановна подходила, видела, как Воробей, мокрый, как крыса, в хламе этом уродовался: ни ломом толком не возьмешь, ни лопатой. И костей было – чуть не на полметра; сколько тут их, попов, похоронено. Воробей, как дьявол какой, по пояс в бульонках стоял: и наверх не вытащишь – у церкви народу прорва, – и в яме не развернешься. Так и корячился до темноты, а начал рано.

– Земля тяжелая, Лешенька? – тяжело наклонялась над запаренным Воробьем Марья Ивановна.

– Пустое, Марья Ивановна, для батюшки конфетку сделаем.

И действительно сделал. Два метра глубиной, ровненькая, дно еловыми ветками выложил. Не могилка – загляденье.

…Воробей подошел к церкви, погулял вокруг – тянул свободное время. Все ж к прокурору зовут, не в кино. Поднялся на паперть. Нищие разом заныли, запричитали, но, разглядев местного, смолкли. Воробей снял шляпу и толкнул тяжелую дверь.

В прохладном полумраке церкви у левого Никольского алтаря стояло четыре гроба на специальных для того скамейках. Возле гробов, по-домашнему, спокойно, хлопотали родственники: прихорашивали, поправляли покойниц. Все четверо были старушки.

Иногда здесь и крестили, если не было гробов, а если были, то крестили в крестильной. Там же Батя полгода назад крестил и Витьку, сына Воробья. Крестным был Кутя, а крестной матерью Валькина подруга с Лобни Ирка.

Воробей подошел к стойке, за которой Марья Ивановна оформляла усопших. Тяжелый шаг Воробья оторвал Марью Ивановну от дел:

– У вас отпевание?

– Это я, Марья Ивановна, Лешка Воробей…

– Лешенька, а я тебя и не узнала. Ты что, выходной сегодня? Наряженный…

– Да нет, – Воробей замялся, – к следователю мне скоро… В прокуратуру. Шел вот – зашел…

– Чего ж ты опять натворил? Господи! – она искренне всплеснула руками.

– Да за старое, еще до больницы, когда пил… Адвокат сказал, простят, не посадят. А там кто его знает… Значит вот, на всякий случай… до свидания. Батя-то где?

– Батюшка? Обедает. Посмотри в крестильной. Ну, дай Бог тебе, Лешенька.

– Она мелко перекрестила его.

– К… – Воробей подавился. – Спасибо, Марья Ивановна.

Воробей дошел до главного алтаря, поздоровался с Анатолием Николаевичем, горбатым стареньким монахом, прохромавшим через церковь насквозь.

Обычно попы обедали в церковной сторожке. Там была и плита, и холодильник, все чин чинарем. Но сейчас сторожку ремонтировали – и попам тайком накрывали в крестильной, хотя и не положено по религии…

Попов в кладбищенской церкви было два: старший – отец Петр и отец Павел, Батя. За столом сидел один Батя. – Садись, Леш. Здорово. Как Виктор?

– Нормально… Косит вот только…

– Пройдет, – сквозь борщ невнимательно буркнул Батя Поп был невеселый. Воробей знал в чем дело. Прикрылаcь лавочка.

При старом настоятеле, земля ему пухом, Бате вольготнo жилось. Ну, подпил, прогулял службу… Что за беда, вера-то у нас, русских, православная, испокон на Руси к вину уважение, а священник, что ж он – не человек? Настоятель послужит вне очереди, Пантелеймон Иванович, дьякон, тоже поспешествует, а уж Батя потом две, а то и все три не в очередь отпоет.

А теперь! Новый-то отец, Петр, чуть запах услышит – от службы отстраняет и объяснительную велит писать да благочинному настучит, а тот – в епархию, а там у них разговор короткий. За Можай загонят…

А уж, не дай Бог, на работу, тьфу, на службу не выйти, сожрет с дерьмом: бюллетень давай. Священник, да чтоб бюллетень!.. Тьфу, пропади он пропадом!..

– Ну, идешь? – очнулся Батя. – Не боишься?

– Адвокат сказал: нормально будет…

Батя вытер носовым платком бороду.

– Встань-ка, благословить надо.

– Да-а… – Воробей замялся, – я ж вроде неверующий…

– Все неверующие, – Батя поднялся – за стола, – а благословить не мешает. Шляпу положи, стой смирно.

Он медленно перекрестил Воробья и, закатывая глаза, что-то тихо пробормотал, подал руку для лобызания. Воробей не понял, пожал ее.

– Целуй, – поправил его Батя.

Воробей покраснел и ткнулся губами в его руку.

– Ну, вот. Теперь иди спокойно. С деньгами твоими как договорились: кладу на свою книжку и по сто рублей каждый месяц Валентине высылаю, без обратного адреса, так?

– Ага.

– Иди, не бойся, Бог даст, обойдется, Алексей. Ступай.

Бабки, пригревшись на паперти, опять заворковали, привычно протягивая скрюченные ладони.

– Чего-о? – Воробей, сморщившись, поглядел на лавку, плотно забитую старушками. Они сидели туго друг к другу, встать без риска потерять место не могли, потому и клянчили сидя. Некоторые с закрытыми глазами, сквозь дрему.

– На вот, на всех, – Воробей сунул в ближайшую руку всю мелочь кармана. – На всех! – еще раз хрипло пригрозил он. – Знаю я вас.

Солнце сквозь лазейку в листве ударило в могилу и разбудило Кутю. Он со скрипом поднялся – голова наружу, – ухватился за торчавший земли корень вяза и неуклюже выкарабкался наверх. Корявыми ладонями поерзал по складчатой, с бытком кожи морде, выскреб негнувшимся пальцем ссохшуюся дрянь в уголках глаз. Потом осмотрел себя, поколотил по штанинам, больше для порядка, – выкинуть портки пора, а не пыль трясти.

Он закашлялся: наверное, простыл за ночь. Цапнул себя за сердце. Рука укололась. Слава Богу, орден нa месте, не потерял. Кутя прихватил в горсть рукав и потер орден Славы. Старенький уже орденок. Эмаль пооблупилась. Да и как ей не пооблупиться… Кутя посмотрел в могилу, где ночевал. Хорошо еще шею себе не свернул. И как только угораздило. Это ж надо!

• Предыдущая
• 3/16
• Следующая