Коридор - Каледин Сергей - Страница 1

• 1/47
• Следующая

До турецкой войны Петр Аниси­мович был крестьянином. Под Плевной ему выбило глаз, и, когда он лежал в лазарете, ему предложили выучиться на фельдшера.

В Павловский Посад Петр Анисимович вернулся че­ловеком уважаемым. Собственный его глаз был огромный, голубой, ничуть не потускневший из–за отсутствия вто­рого, потому что сам Петр Анисимович был человеком красивым, богатырского сложения и мягкого нрава.

Петр Анисимович долго выбирал себе жену, но жениховался недолго. Даша для приличия закапрнича­ла– вроде не хотела за «кривого», но Петр Анисимович пригрозил, что уйдет в монастырь, и свадьба состоя­лась.

Нехорошо он себя вел только в редкий перепой, что потом переживал и винился перед женой, женщиной под стать ему доброй и покладистой. Жену свою Петр Аниси­мович уважал и ценил. Советовался с ней. По утрам, ког­да дети еще спали, жена ставила самовар, и они пили чай вдвоем, неспешно обсуждая домашние дела. В этот час ребятишкам запрещалось пробегать по комнате даже по нужде.

Работать Петр Анисимович поступил в психиатриче­ское отделение городской больницы, где кроме обычных фельдшерских знаний требовались сила, храбрость и, са­мое главное, умение не забывать, что здоровые с виду сумасшедшие на самом деле люди больные, большей ча­стью нелечимые.

Хотя денег в доме с нарождением детей становилось все меньше, прокорм, слава богу, был: вольнопрактику­ющий лекарь Павловского Посада Григорий Моисеевич, понимая, что Петр Анисимович человек казенный – на жалованье, посылал к фельдшеру своих несложных боль­ных.

Егор родился у фельдшера последним, пятым, и пото­му помельче предыдущих. В Павлопосадском реальном училище Егор занимался прилежно, но недотянул отец обучение младшего сына. Сочувствуя бедности одноглазо­го фельдшера и принимая во внимание красивый почерк мальчика, директор училища помог Егору Петрову Сте­панову поступить на службу в Павлопосадское отделение Русско-французского акционерного общества хлопчато­бумажной мануфактуры учеником конторщика.

Насмотревшись на запои отца, которые со временем участились, Егор, для благозвучия – Георгий, вина не употреблял вовсе и вскоре обзавелся шляпой канотье, бе­лым чесучовым костюмом, как у коллег, немецким вело­сипедом на красных шинах с гуттаперчевым мяукающим рожком и очками для солидности.

Со своей будущей женой Липочкой Георгий познако­мился в шестнадцатом году в Москве, прибыв туда за­нять предложенную ему должность конторщика на ка­бельном заводе.

Липа, или, как было написано в ее студенческом би­лете, «госпожа Бадрецова Олимпиада Михайловна», за­канчивала второй курс на математическом факультете Высших женских курсов Гирье.

Липу в Москву на учение отец ее, ткацкий мастер Ми­хаил Семеныч, собирал собственноручно. Не доверяя же­не– Матрене Васильевне, Липиной мачехе, – перепрове­рял баулы, записывал, что есть, что надо будет. Комнату снял дочери в Москве по первому разряду на полном пан­сионе. Только учись. И хозяйке велел еженедельно отпи­сывать за отдельную плату наблюдения: как Липа учится.

Училась Липа прилежно, первый раз жалоба пришла через год: курит.

– Зачем же ты, Липа, куришь? – строго спросил Михаил Семеныч, срочно прибывший в Москву. Был он старовер и курение почитал большим грехом.

– У нас, папаша, медички живут в квартире, – бой­ко затараторила дочь, – они на мертвых телах обучаются в анатомическом театре. От мертвых тел запах. От запаха мы и курим.

Ответом дочери Михаил Семеныч удовлетворился и, УСПОКОИВШИСЬ, убыл домой в город Иваново.

Второй раз Михаил Семеныч примчался в Москву, прослышав про Георгия, но, узнав, что жених Липы ве­роисповедания старообрядческого и должность занимает благопристойную, против свадьбы не возражал.

На свадьбе он, выяснив предварительно, что Георгий глазами не страдает, снял с зятя мешающие серьезному разговору очки без диоптрий, сунул их ему в нагрудный кармашек, замяв внутрь жениховский платок, пригнул к себе напомаженную голову зятя, несколько оторопевше­го от такой вольности, и пронес, но не тихо, как того предполагала ситуация, а громко и размеренно, чтобы все хорошо слышали:

– Я, Георгий, богат, – не скажу, но хуже других не жил и вам хуже себя жить не позволю. Главное: по-люд­ски живите, без трепыханья, без дерганья. Буду помо­гать. – Потом долго в упор, чуть морщась, разглядывал Георгия и закончил:-А усишки-то сброй… А то выпус­тил… Не к лицу.

Эмансипированная тремя с половиной курсами Гирье Липа не захотела расстаться со своей девичьей фами­лией; покладистый же, в отца, Георгий во бежание склоки присоединил спереди к своей фамилии женину де­вичью. Получилось Бадрецов-Степанов. Но бухгалтер­скую документацию подписывал только второй полови­ной новой фамилии – своей собственной – «Степанов».

…Старый фельдшер второй месяц уже спал в детской. После смерти жены он продал дом в Павловском Посаде, жил по детям, и теперь пришла очередь Георгия.

Прислуга Глаша перетащила свое спанье в кладовку.

Сегодня Аня, младшая внучка, проснувшись, о всех сил старалась не заснуть снова – дождаться, пока де­душка встанет. Она ждала долго, даже пальчиками по­могала глазам не закрываться, но все равно задрема­ла… И вдруг пружины под дедушкой заскрипели, Анечка встрепенулась, тихонько повернулась в его сторону…

Из разговора старших она слышала, что у дедушки как бы нет одного глаза, и услышанному очень удивля­лась, потому что у дедушки были оба глаза, правда не­много разные по цвету, и один почему-то не моргал в то время, когда моргал другой. Аня ночью, когда просыпа­лась на горшочек, подходила к Люсиному дивану, на ко­тором спал теперь дедушка, и каждый раз видела непо­нятное: на дедушке была косынка, повязанная через правый глаз. Сперва Аня думала, что дедушка от холода повязывает голову маминым платком, но платок каждую ночь сползал почему-то именно на правый дедушкин глаз, чего, конечно, просто так быть не могло.

…Дедушка сидел, спустив с дивана огромные ноги, и держал двумя пальцами голубой шарик. Глаз. Он об­тряс его, обдул, перехватил поудобнее и загнал на место. Потом поморгал другим глазом и взглянул в маленькое зеркальце.

– А я все ви-и-ижу, – тихо пропела Анечка.

– Ктой-то? – заерзал Петр Анисимович. – Ты поче­му не спишь?

– Деда, а где твой глазик настоящий?..

– Лопнул от старости, Анечка. Мне ведь сто лет.

– Ты, деда, врешь, – убежденно сказала внучка. – Сто лет не бывает.

– Тогда спи, – сказал Петр Анисимович, и Аня по­слушно заснула.

– …Петр Анисимович!.. Вы где-е? Петр Анисимо­вич! – кричала Глаша, будто играла в прятки. Она во­шла в детскую. – Где дедушка-то? – спросила она про­снувшуюся Аню. – Э-эх, зла на вас не хватает, деда-то проспала всего! Ладно, одевайся быстрей завтрикать… Куда он подевался-то? И так уж одного глаза нет, а все ходит…

Аня не стала надевать платье, в ночной рубашке она выбежала в пустой коридор, подергала закрытые сосед­ские двери и даже заглянула в черный нкий шкаф в пе­редней, где вну стояла огромная черная с белым нут­ром гусятница, медная ступа с пестом и безмен для кар­тошки. Дедушки не было.

– Де-да-а, где ты? – жалобно выкрикивала она. – Де-да-а!..

Она заглянула в уборную, вышла на лестницу. Потом побрела в кухню. По дороге она потеряла в темноте один тапок и до кухонной двери доскакала на одной ножке.

– Де-да-а…

Кухня молчала. Входить туда Аня боялась из–за та­раканов, но надо было обязательно найти дедушку, и она, зажмурив глаза, толкнула дверь. В кухне было пу­сто, только тараканы быстро ходили по стенам и потол­ку. Дверь на черный ход была распахнута. Оттуда надви­галось недовольное бормотанье Глаши:

– …Восемьдесят лет, а вино жрать – конь моло­дой… – Глаша закрыла за собой дверь и присела отды­шаться. – Чего стоишь, простынешь вся. Тапьки где? Ко­му сказала!

• 1/47
• Следующая