Социальная мифология, мыслительный дискурс и русская культура (СИ) - Бирюков Борис Владимирович - Страница 10

Конечно, надо помнить, что дворянские права — до «великих реформ» во всяком случае — были сословными правами, что сосуществовали они со своей противоположностью — крепостным правом. Но сам факт существования в обществе социального слоя, состоявшего из свободных личностей, к тому же личностей, материально независимых, поскольку они, как правило, были земельными собственниками, то есть имели независимый доход, сыграло огромную роль в развитии русской культуры (литературы, искусства), а потом и науки.

Если в Германии источником независимого интеллектуального духа служили университеты, а социальными его носителями являлись члены университетских корпораций, то в России духовная свобода питалась дворянскими сословными соками — университетское свободомыслие было лишь ответвлением и зачастую наиболее четким выражением духа дворянской свободы. Дух это, однако, не противоречил дворянскому долгу служения государю, государству, отчеству. Дворянин, который не вступал на службу — военную, дипломатическую, гражданскую — был в каком-то смысле, говоря в терминах социологии XX века, маргинальной личностью. Читатели пушкинского «Евгения Онегина», как правило, не подозревают, что герой романа был именно такой личностью: Онегин нигде не служил (на это обстоятельство обратил внимание Ю.М. Лотман).

Очень ярко роль дворянства как фактора, под действием которого «аристократия чести» порождала «аристократию духа», выступает в творениях А.С. Пушкина. Сам Пушкин принадлежал к одному из древнейших дворянских родов России и этим гордился; он много размышлял о культурной роли дворянства. Делал он это, сравнивая русскую литературу с французской словесностью. Русскую культуру создавали дворяне, учителями которых очень часто были гувернеры-французы, недворяне. Их дворянский статус снимал с них, говоря по-современному, «комплекс неполноценности» по отношению к их учителям-иностранцам.

Послушаем же Пушкина. «Оно [дворянство] всегда казалось мне необходимым и естественным сословием великого и образованного народа». Именно благодаря его влиянию «мало-помалу образуется и уважение к личной чести гражданина, и возрастает могущество общественного мнения, на котором в просвещенном народе основана чистота нравов».[20] Дворянским истокам русской культуры Пушкин противопоставлял «мещанское» происхождение культуры французской: «французская словесность родилась в передней и дальше гостиной не доходила <…> Это не мнение, но истина историческая, буквально выраженная: Марот был камердинером Франциска I-го (valet de chambre), Мольер — камердинером Людовика XIV! Буало, Расин и Вольтер (особенно Вольтер), конечно, дошли до гостиной, но все-таки через переднюю. Об новейших поэтах говорить нечего. Они, конечно, на площади, с чем их и поздравляем <…> Ни один из французских поэтов не дерзнул быть самобытным, ни один, подобно Мильтону, не отрекся от современной славы».[21]

И в другом месте: «писатели (во Франции класс бедный, дерзкий и насмешливый) были призваны ко двору и задержаны пенсиями, как и дворяне. Людовик XIV следовал системе кардинала [Ришелье]. Вскоре словесность сосредоточилась около его трона. Все писатели получили свою должность. Корнель, Расин тешили короля заказными трагедиями, историограф Буало воспевал его победы и назначал ему писателей, достойных его внимания, камердинер Мольер при дворе смеялся над придворными. Академия первым правилом своего устава положила: хвалу великого короля».[22]

В пушкинское время русская литература дала свой первый великий всплеск. «Словесность наша явилась вдруг в 18 столетии, подобно русскому дворянству, без предков и родословной».[23] Затем последовала плеяда великих имен — сначала в литературе, архитектуре, живописи, скульптуре, музыке, затем в науке. Мы не ошибемся, если скажем, что все это выросло из екатерининской «Жалованной грамоты дворянству».

Будем, однако, помнить, что чувство дворянской чести и долга служению Государю, государству и обществу, при всей его сложности и разноплановости (государство, отождествляемое с государем и общество, отождествляемое с общественным мнением и «народом», многим современникам Пушкина представлялись во многом «расходящимися» величинами), не всегда шло рука об руку с религиозным чувством. Последнее было чуждо маргинальным личностям типа Онегина или Чацкого. Вспомним слова Пушкина: Чацкий не умен — Грибоедов умен. Но оно гармонически сочеталось у больших творцов русской культуры, прежде всего у Пушкина, писавшего, что «… нет истины, где нет любви».[24]

Гармония двух великих составляющих русской культуры — православной веры и независимого духа нашла свое отражение в словах Пушкина: «Величайший духовный и политический переворот нашей планеты есть христианство»;[25] но эта гармония утрачивается на изломе веков у тех представителей русской культуры, которые не несли дворянского начала, например, у А.П. Чехова. Чехов был атеистом — и в одном письме отозвался о Д.С. Мережковском так: я не понимаю, как это «интеллигентный человек может верить в Бога». И тот же Чехов сорок лет по капле «выдавливал из себя раба». Для верующего человека это «выдавливание из себя раба» есть нечто непонятное: Голгофа, смерть на кресте с последующим воскресением и вознесением Христовым, искупившим грехи человечества, стирала разницу между рабом и свободным. Свобода есть прежде всего свобода в духе — все остальные «виды» ее производны от свободы человеческого богоподобия.

Но была и другая, оборотная сторона дела. Комплекс дворянской чести как служения Государю получил инверсное отражение в комплексе служения «народу», этому мифологическому идолу революционно-народной идеологии. Будучи низведенным до уровня подпольно-партийной аморальности уже у народовольцев — тех «героев», которые в своих актах террора не считались с жизнями «простых людей» (достаточно вспомнить, сколько невинных погибло при взрыве Зимнего дворца, совершенном «героем» «Народной воли» Степаном Халтуриным).

Чувство свободы, возникшее на Руси в дворянской среде, из нее проникшее в иные сферы общественной жизни и придавшее осознанный характер национальному самосознанию, — чувство это органически включало в себя свободу мысли. «Мысль! — писал Пушкин, — Великое слово! Что же составляет величие человека, как не мысль? Да будет же она свободна, как должен быть свободен человек: в пределах закона, при полном соблюдении условий, налагаемых обществом».[26] В этой идее — идее исключительно современной! — заключен могучий импульс демократизма. Кульминацией этого импульса, по-моему, выступают слова Б.Л. Пастернака о «дворянском чувстве равенства со всеми живущими». Русская наука начала XX века стремительно развивалась именно благодаря этому великому «чувству равенства», то есть независимости духа и свободы мысли.

Но здесь мы оказываемся уже на переломе. Мораль «служения государству» (то есть Государю) трансформировалась в мораль «служения народу». Вторая отринула первую и на место общечеловеческих ценностей, преломленных через русское национальное сознание, поставила принцип «цель оправдывает средства» — например в виде знаменитой ленинской формулы «нравственно все, что способствует…», и т. п. Мораль обернулась идеологией, научное знание — идеологизированным псевдосознанием. Патриотизм — химерой «интернационализма». Науковедение — идеологическими рассуждениями о «бурном научно-техническом прогрессе»…