Шуаны, или Бретань в 1799 году - де Бальзак Оноре - Страница 63
- Предыдущая
- 63/75
- Следующая
— Святого Георгия, — громко ответили двое-трое фужерцев на нижнебретонском наречии. — И мы до смерти есть хотим.
— Ну, хорошо, — промолвила женщина. — Видите вон там дымок? Это мой дом. Идите по правой стороне тропинками и подойдете к нему с горы. Может, вам встретится мой муж: Налей-Жбан должен караулить, чтобы, в случае беды, упредить Молодца, — ведь вы уж знаете, что он нынче придет к нам, — добавила она с гордостью.
— Спасибо, тетушка, — ответил Юло. — Вперед, ребята! — добавил он, обращаясь к контршуанам. — Разрази меня гром! Теперь мы его поймаем!
Отряд быстрым шагом двинулся за командиром по тропинкам, которые указала бретонка. Услышав отнюдь не католическое ругательство мнимого шуана, жена Налей-Жбана побледнела. Она посмотрела на гетры и на козьи шкуры молодых фужерцев, села на землю и, прижав к себе сына, сказала:
— Святая дева Орейская! Блаженный Лавр, помилуй нас! Не верю я, что это наши! Башмаки у них без подковок!.. Беги нижней дорогой, упреди отца, не то пропала его голова, — сказала она мальчику, и тот, словно лань, помчался через заросли дрока и терновника.
Мадмуазель де Верней не встретила на своем пути ни синих, ни шуанов, которые преследовали друг друга в лабиринте полей, вокруг хижины Налей-Жбана. Увидев голубоватый столб дыма над обвалившейся печной трубой этого убогого жилища, она почувствовала, как сильно забилось ее сердце: быстрые, звонкие его удары, казалось, волнами поднимались к горлу. Она остановилась и, ухватившись рукой за ветку дерева, посмотрела на дым, вероятно, служивший маяком как для друзей, так и для врагов молодого вождя. Никогда еще она не чувствовала такого сокрушающего волнения...
«Ах, я слишком его люблю! — сказала она про себя с каким-то отчаянием. — Сегодня мне, должно быть, не удастся совладать с собой...»
Она бросилась вперед, стремительным шагом прошла расстояние, отделявшее ее от лачуги, очутилась во дворе, где жидкая грязь уже затвердела от заморозков. Огромный пес снова кинулся на нее с лаем, но Налей-Жбан произнес только одно слово, пес затих и стал вилять хвостом. Войдя в хижину, мадмуазель де Верней окинула ее быстрым, все замечающим взглядом. Маркиза там не было. Мари вздохнула свободнее. Ей было приятно видеть, что шуан постарался навести некоторую чистоту в единственной грязной комнате этой лачуги. Налей-Жбан схватил свою двустволку, молча поклонился гостье и вышел, кликнув собаку. Мари проводила его до порога и увидела, что он повернул вправо от хижины, на тропинку, загороженную толстым полусгнившим бревном. Отсюда ей видна была длинная череда полей, и запертые их входы казались глазу анфиладой ворот; обнаженные деревья и кусты живых изгородей открывали малейшие подробности пейзажа. Когда уже совсем исчезла из виду широкополая шляпа Налей-Жбана, Мари повернулась налево, чтобы посмотреть на фужерскую церковь, но ее закрывал сарай; девушка бросила взгляд на долину Куэнона, и перед нею как будто раскинулась бесконечная пелена из белой кисеи, но от этой белизны еще тусклее становилось серое небо, затянутое тяжелыми снеговыми тучами. День был тихий — один из тех дней, когда природа кажется безгласной, а воздух поглощает звуки. И хотя контршуаны и синие двигались неподалеку тремя линиями, образуя треугольник, который все сужался, по мере того как они приближались к лачуге, тишина вокруг была столь глубокой, что она угнетала мадмуазель де Верней, присоединяя к ее тревоге какое-то физическое ощущение тоски. В воздухе нависло несчастье. Наконец в том месте, где анфиладу полевых ворот, как занавес, замыкала небольшая рощица, она увидела молодого человека, который, словно белка, перепрыгивал через околицы и бежал с удивительной быстротой...
«Это он», — подумала Мари.
Если б не грация движений, Молодец был бы неузнаваем в простой одежде шуана, с мушкетоном, висевшим за плечами поверх козьей шкуры. Мари быстро скрылась в хижину, повинуясь смутному чувству, столь же необъяснимому, как инстинктивный страх; но вскоре Монторан уже стоял в двух шагах от нее, перед очагом, где горел, разбрасывая искры, яркий огонь. Оба лишились вдруг голоса, боялись взглянуть друг на друга, не смели пошевелиться. Одна и та же надежда объединяла их мысли, одно и то же сомнение разделяло их; в этом была мучительная тревога, в этом было сладострастие.
— Сударь, — сказала наконец мадмуазель де Верней взволнованным голосом, — только забота о вашей безопасности привела меня сюда.
— О моей безопасности? — с горечью переспросил он.
— Да, — ответила она. — До тех пор пока я в Фужере, ваша жизнь под угрозой... Я слишком люблю вас и поэтому сегодня вечером уеду из города. Больше не ищите меня там.
— Уедете? Ангел мой!.. Я последую за вами.
— За мной? Что вы говорите! А синие?
— Ах, дорогая моя Мари, что общего между синими и нашей любовью?
— Но мне думается, вам трудно остаться во Франции возле меня и еще труднее — уехать из Франции со мною.
— Разве есть что-нибудь невозможное для того, кто любит?
— Нет... Конечно, нет! Тогда, я думаю, все возможно. Хватило же у меня мужества ради вас отказаться от вас!
— Как! Вы принадлежали ужасному существу, хотя не любили его, и вы не хотите дать счастье, наполнить всю жизнь человека, который вас обожает, который клянется принадлежать только вам!.. Мари, ты любишь меня?
— Да, — ответила она.
— Так будь моею.
— Вы забыли, что я вновь играю гнусную роль куртизанки, что не я, а вы должны быть моим? Ведь я хочу бежать от вас лишь затем, чтобы на вашу голову не пало презрение, которое я могу навлечь на себя. Если б я не страшилась этого... так, может быть...
— Но если я ничего не боюсь?..
— А кто меня убедит в этом? Я недоверчива. Да и как не быть недоверчивой в моем положении?.. Если наша любовь будет недолгой, то, по крайней мере, пусть она будет полной и даст мне силы перенести несправедливость света. А что вы сделали ради меня?.. Вы увидели меня и загорелись желанием. Неужели вы думаете, что это возвышает вас над теми, кого я до сих пор встречала! Разве вы решились ради часа блаженства пожертвовать вашими шуанами, не беспокоиться об их участи, — как я не тревожилась о судьбе синих, убитых в тот день, когда, казалось, все было для меня потеряно? А вдруг я прикажу вам отказаться от всех ваших убеждений, от ваших надежд, от вашего драгоценного короля, который, может быть, посмеется над вами, когда вы погибнете ради него, меж тем как я с благоговением готова умереть за вас? А что, если я захочу, чтобы вы покорились первому консулу только для того, чтобы вам можно было последовать за мною в Париж?.. Если я потребую, чтобы вы уехали со мной в Америку и жили там вдали от света и суеты его, лишь бы убедиться, действительно ли вы любите меня ради меня самой, как я теперь люблю вас? Словом, вдруг я пожелаю, чтобы вы спустились ко мне, вместо того чтобы мне подняться до вас. Как вы тогда поступите?
— Молчи, Мари! Не клевещи на себя. Бедное дитя, я разгадал тебя! Верь мне! Если первое мое влечение стало страстью, то теперь страсть обратилась в любовь. Дорогая! Душа души моей! Ты так же благородна, как и твое имя, так же велика сердцем, как и прекрасна. Я достаточно высокого рода, да и в себе чувствую достаточно силы, чтобы заставить свет принять тебя. Не знаю, потому ли, что я предчувствую и жду от тебя небывалых и непрестанных наслаждений... потому ли, что я, кажется, нашел в твоей душе те драгоценные качества, которые заставляют мужчину вечно любить одну и ту же женщину... не знаю причин моей любви, но она беспредельна, и, думается, я уже не могу существовать без тебя, — жизнь станет мне ненавистной, если тебя не будет возле меня...
— Как, возле вас?
— Мари, ты не хочешь понять твоего Альфонса?
— Ах, вы думаете, будто для меня так лестно, что вы предлагаете мне ваше имя, вашу руку, — сказала она презрительным тоном, но пристальный взгляд ее старался угадать малейшие мысли маркиза. — А вы хорошо знаете, что не разлюбите меня через полгода? Какое будущее тогда ждет меня? Нет, нет... Только любовница может быть уверена в искренности чувства мужчины, ибо долг, законы, свет, интересы детей не играют тогда роли унылых пособников женщины, и если власть ее длительна — в этом ее гордость и счастье, которые помогут перенести самые большие в мире горести. Быть вашей женой и бояться, что когда-нибудь станешь вам в тягость!.. Этому страху я предпочитаю любовь недолгую, но искреннюю, даже если в конце ее ждет меня смерть или нищета. Да, скорее, чем любая женщина, я могла бы быть добродетельной матерью, преданной супругой, но для того, чтобы поддерживать в душе женщины такие чувства, мужчина не должен жениться в порыве страсти. Да и знаю ли я сама, будете ли вы мне нравиться завтра? Нет, я не хочу вашего несчастья, я покидаю Бретань, — сказала она, заметив колебание в его взгляде, — я вернусь в Париж, и вы не приедете туда разыскивать меня...
- Предыдущая
- 63/75
- Следующая
