Пани царица - Арсеньева Елена - Страница 45

• Предыдущая
• 45/77
• Следующая

Репка поморгал своими узенькими глазками, пожевал губами, как бы в раздумье, а потом оживленно воскликнул:

– А ведь ты снова врешь! Кабы все было так, как ты разумеешь, разве отдал бы государь приказ: гоните-де эту девку прочь и даже близко к табору не подпускайте!

Несколько мгновений хромец тупо смотрел на Репку, а потом выбранился так, что даже у видавшего виды болдыря [48] заложило уши.

– О! – возопил он радостно. – А ведь я тебя знаю! Ты небось Заруцкий!

Хромой глянул на него дикими глазами:

– Я и верно Заруцкий, однако откуда ты меня знать можешь? Мы с Манюней из табора чуть не два месяца как ушли по делу государеву. А ты здесь всего лишь месяц. Я тебя в глаза не видел, да и ты меня не встречал. Как же признал?

– Видеть не видел, это верно, – охотно согласился Репка. – Зато наслышан о твоей милости немало. Людишки твои часто тебя добрым словом поминают, особливо когда надобно драчунов разнять либо кого-то к евонной матери послать. Атамана Заруцкого, бают, ни с кем не спутаешь, он один такой: в плечах-де косая сажень, кулачищи пудовые, ростом и статью что дубок могутный. Вот только слова не было молвлено, что ты, Иван Мартынович, колченогий... – озабоченно поглядел Репка на атаманову клюку.

– Сам ты колченогий, – устало огрызнулся тот. – Говорено же, были мы с Манюней в отсутствии по делу государеву, там и приключилась со мной беда: ногу сломал. Чуть не два месяца недвижно провалялся, кость никак срастаться не хотела, хоть плетьми ее, заразу, стегай, да она ведь не лошадь, спорей не побежит. Манюня со мной вся измаялась, я уж ей говорил: брось ты меня, поспешай в Тушино – так нет, не бросила. А может, коли бросила бы...

– Да какая разница? – разомкнула наконец уста Манюня, доселе молчавшая мертво. Впрочем, голос ее мало походил на голос живого человека – это был некий слабый шелест. Да и сама она выглядела так, что краше в гроб кладут: на глазах осунулась, побледнела, даже зеленые глаза, чудилось, выцвели. – Раньше надо было спохватиться, раньше! Нельзя было мне вообще от него уходить, нельзя было тебе верить! Тебе главное было – Маринку для себя добыть, а моя печаль – что она тебе? Голову заморочил мне: я-де Маринку у него отниму, он-де снова ко мне воротится! И что? Как отнимешь? Теперь повенчаны они, а что Бог соединил, человек не разлучит. Теперь у него подлинная царица есть, я ему без надобности. А все потому, что тебя послушалась, тебе поверила!

– Не кори ты меня, ради Христа, – попросил хромой, – не проклинай, прости, в том ведь моей злой воли не было.

Репка покосился на него, усомнившись в правильности своей догадки. С одной стороны, человек сей весьма схож с описываемым Заруцким, а уж матерится так, что дай Бог всякому. С другой стороны... ну не может у баснословного атамана голос звучать столь заискивающе, униженно. И перед кем спину гнуть, кому в глаза заглядывать? Какой-то блядешке, прости Господи. Подумаешь, подстилка государева! Да у него таких подстилок небось было и еще будет, вот теперь царицу под собой разложит...

А между тем Заруцкий продолжал заглядывать в глаза Манюни и молить о прощении:

– Не ты одна потерпела – я и сам не обрел то, чего желал. Обвенчаны они... теперь ни тебе, ни мне надежды нет. Одно могу сказать: я тебе по гроб жизни благодарен буду и все силы положу, чтобы...

– А что ты можешь сделать? – обратила Манюня глаза на Заруцкого, но атаману показалось, что девушка ничего не видит от душевной боли. – Воротить мне Гриню моего? Где тебе! И что мне до твоих разбитых надежд? У мужиков тело заплывчиво, дело забывчиво. Ты-то другую найдешь, а вот я...

И вдруг заломила руки, воскликнула мучительно:

– Ты видел, Ванюша? Видел, как он на меня глянул? Видел, как прочь отогнал?! Да ему небось меня лучше мертвой видеть, чем живой. А коли узнает меня Маринка, коли вспомнит, как я ей в Смоленске ворожила, она моей головы у Грини потребует. И он не откажет ей, ты понимаешь это? Не откажет!

Заруцкий отвел глаза, понурился. Он и сам до сих пор не мог опомниться от того, как враз, вмиг рухнули все его надежды. Свято, будто дитя малое, верил в придуманную им самим сказку: Марина приедет в Тушино, но, увидав другого Димитрия, не захочет остаться с ним, и тут-то появится Заруцкий, который скажет, что готов жизнь положить, лишь бы воротить ей незаконно отнятый престол. Ведь она – венчанная царица, ее законное, Богом данное право властвовать в России!

Сказать по правде, он не больно-то заботился о том, как сложатся после этого отношения Манюни с ее обожаемым Гриней: само собой разумеющимся казалось, что все меж ними наладится. Но они с Манюней просчитались – вернее, просчитался прежде всего он, Заруцкий. Погорел, как на пожаре, и вместе с ним осталась погорелицей Манюня.

Она-то за что пострадала? За доверчивость свою? За душу жалостливую? За сердечность, с какой относилась к немощному, больному Заруцкому? Родная сестра не смогла бы ходить за ним заботливей, чем Манюня... А что она получила от судьбы в награду за самоотверженность? Не просто крушение надежд – крах всей жизни своей! И главное, они опоздали на какой-то денек!

Но какова же сволочь этот Гриня!..

Теперь Манюне никак нельзя показываться на глаза царьку, тут она права, ох, права! Марина не упустит случая отомстить за смоленские приключения, а уж коли прознает, что та же Манюня морочила ей голову в Ярославле...

Да уж, теперь бедной девке не о любви утраченной сокрушаться надо – прочь бежать, коли хочет жизнь спасти!

Заруцкий уже открыл было рот, чтобы сказать это Манюне, как она вдруг, словно услышала его мысли, дико вскрикнула, сорвалась с места и пустилась по полю, да так быстро, что Иван Мартынович мигнуть не успел, а Манюня уже влетела в рощицу, отделявшую окраину тушинского лагеря от Москвы-реки.

Он рванулся было следом, однако Репка оказался проворней и вцепился в его рукав:

– Пускай бежит!

Заруцкий тряхнул было рукавом, надеясь, что стряхнет маленького человечка, словно мошку, однако тот держал крепко, что репей, и заглядывал атаману в глаза:

– Коли ты верно говоришь, что она за тобой ходила-ухаживала, так отплати ей добром за добро. Пускай бежит! Глядишь, жива останется.

– Что? – непонимающе оглянулся на него Заруцкий. – О чем ты?

Репка замялся, потом с неловкостью выговорил:

– Так ведь государь... он ее не просто отогнать велел! Сотник мне потом шепнул: ты, Репка, эту девку приколи втихаря, чтоб ее больше не видел никто. Появится-де снова в лагере – тебе самому не сносить головы!

Отчего-то Заруцкий сперва удивился лишь тому, насколько точно он поименовал этого желтолицего человечка. Выходило, прозванье Репка и впрямь к нему пристало, как банный лист! И лишь потом до него дошел смысл Репкиных слов... Значит, его догадка верна! Нет, Гриня не простая сволочь, он похлеще лютого зверя, чистый упырь-упырюга!

Бедная Манюня, у нее небось сердце бы разорвалось, когда б такое услышала. Да, сколь ни тяжело Заруцкому вот так, внезапно расстаться с верной подругою (а он успел за минувшее время крепко привязаться к Манюне, хотя отношения меж ними, после того единственного раза, который, можно сказать, и не в счет, были братско-сестринские, а не какие-либо другие), пусть и впрямь бежит, спасает жизнь...

Он тяжело вздохнул, высвобождаясь от цепкой хватки своего нового знакомого:

– Отпусти. Не погонюсь за ней. Прав ты...

– Вот и ладно, – кивнул Репка, – пошли, сударь атаман, коли позволишь, провожу тебя к твоим людям.

Заруцкий кивнул – и вдруг, нахмурясь, принялся всматриваться в рощицу, где несколько минут назад скрылась Манюня. Возвращается девка, что ли? Среди деревьев мелькает что-то разноцветное, голос девичий звенит...

Но нет, это не Манюня. Это бегут две девчонки, вернее, отроковицы – годков по двенадцать, не более того. Это мелькают их пестрядинные сарафанчики, звенят их испуганные голоса:

– Беда! Беда! Утопла! Ох, утопла!

• Предыдущая
• 45/77
• Следующая