Декабристы - Йосифова Бригита - Страница 50
- Предыдущая
- 50/104
- Следующая
Рылеев отвечает: «Признаюсь чистосердечно, что я сам себя почитаю главнейшим виновником происшествия 14 декабря, ибо, несмотря на все вышесказанное, я мог остановить оное и не только того не подумал сделать, а, напротив, еще преступною ревностию своею служил для других, особенно для своей отрасли, самым гибельным примером. Словом, если нужна казнь для блага России, то я один ее заслуживаю, и давно молю Создателя, чтобы все кончилось на мне, и все другие чтобы были возвращены их семействам, Отечеству и доброму Государю его великодушием и милосердием».
Рылеев переживает страшное отчаяние. Он сломлен одиночным заточением, тревогой за свою семью, чувством вины перед товарищами. И он принимает решение: надо рассказать все, надо остановить и других декабристов на юге, чтобы не проливать больше крови. Борьба для него уже бессмысленна. Он называет многие имена.
Николай Бестужев напишет позднее: «Здесь я говорю собственное мнение… Он хотел придать весу всем нашим поступкам и для того часто делал такие показания, о таких вещах, которые никогда не существовали. Согласно с нашею мыслью, чтобы знали, чего хотело наше общество, он открыл многие вещи, которые открывать бы не надлежало. Со всем тем это не были ни ложные показания на лица, ни какие-нибудь уловки для своего оправдания; напротив, он, принимая все на свой счет, выставлял себя причиною всего, в чем могли упрекнуть общество».
В то же время Рылеев — поэт, вдохновляемый прекрасными порывами и мечтами, не теряет надежды, что император еще оценит чистоту их подвига. Он надеется, что благородство Николая I, благородство победителя, превратит его из жестокого судьи в заботливого повелителя своих подданных. И он простит всех.
Но Рылеев обманут. Обманут самим императором. На их встрече в Зимнем дворце император пытался играть роль благородного человека, обещал позаботиться о его жене и дочери. Вскоре Рылеев действительно узнает, что Николай I отправил 19 декабря две тысячи рублей его жене. А в день именин его Настеньки, 22 декабря, императрица отправила от своего имени тысячу рублей.
Рылеев пишет из крепости своей жене:
«Я мог заблуждаться, могу и впредь, но быть неблагодарным не могу… Милости, оказанные нам государем и императрицею, глубоко врезались в сердце мое».
Но так было в самом начале. Скоро Рылеев поймет, что стал игрушкой в руках опытнейшего и хитрого тюремщика. Вот почему с таким спокойствием и гордостью, непримиримым к самодержавию, он пойдет на эшафот.
Поэт Александр Одоевский оставил в русской поэзии бессмертное стихотворение (Ответ на послание А. С. Пушкина «В Сибирь»). Он отвечал Пушкину от имени декабристов. Воззвал ко всей России и всему миру: «Из искры возгорится пламя!»
О молодом Одоевском написано мало. Он не оставил воспоминаний. После 12 лет каторжного труда в Сибири пришло царское повеление отправить Одоевского рядовым солдатом на Кавказ.
Кавказ стал и его лобным местом.
О молодом поэте мы можем прочесть в воспоминаниях Михаила Бестужева. Он рассказывает о долгих месяцах в Петропавловской крепости, когда случайно узнал, что рядом с ним в камере заточен брат его Николай. Оба начали перестукиваться через стену, сами создали свою тюремную азбуку. Стучат в стену столько раз, сколько означает число нахождения буквы по порядку в азбуке: один удар для буквы “а”, два удара для буквы “б” и т. д.
«Когда мы наговорились досыта, нам захотелось распространить далее наше отношение с соседями, и преимущественно с Рылеевым, который сидел только через один номер от брата. Но, к несчастью, в этом номере сидел Одоевский, молодой, пылкий человек и поэт в душе. Мысли его витали в областях фантазии, а спустившись на землю, он не знал, как угомонить потребность деятельности его кипучей жизни. Он бегал, как запертый львенок в своей клетке, скакал через кровать или стул, говорил громко стихи и пел романсы. Одним словом, творил такие чудеса, от которых у наших тюремщиков волосы поднимались дыбом. Что ему ни говорили, как ни стращали — все напрасно. Он продолжал свое, и кончилось тем, что его оставили. Этот-то пыл физической деятельности и был причиною, что даже терпение брата Николая разбилось при попытках передать ему нашу азбуку. Выждав тихую минуту в его каземате, едва брат начинал стучать ему азбуку, он тотчас отвечал таким неистовым набатом, колотя руками и ногами в стену, что брат в страхе отскакивал, чтоб не обнаружить нашего намерения. После долгих упорных попыток, когда наконец он понял, в чем дело, и когда брат уже трубил победу и мы рисовали в своем воображении удовольствие и пользу в сношениях с Рылеевым, надо же случиться на беду нашу, что самая ничтожная безделица разбила в прах наши мечты…
Одоевский не знал азбуки по порядку».
Поэт Одоевский был воплощением не только искрящейся энергии, но и буйной и несокрушимой молодости. Он был исключительно скромным, лишенным самолюбия. Более того, он отрицал самолюбие! Он никогда не печатал своих стихов, никогда их не записывал. Многочисленные свои стихи сочинял в уме и немедленно декламировал их своим товарищам. С шутками и смехом отказывался их записывать, вместо этого тут же сочинял для друзей новые.
О нем, о поэте, все декабристы пишут с любовью. Они рассказывают о его веселом характере, о его смелости, поэтичной его душе. Он был как нежный весенний росток среди снегов Сибири.
С бурной, счастливой целеустремленностью Александр Одоевский посвятил жизнь свою великому делу Тайного общества. И во имя этого дела он пожертвовал всем: блестящим будущим, княжескими привилегиями, богатством. 24-летний юноша с оковами на руках и ногах отправился в рудники Сибири.
Поздно вечером 27 февраля 1827 года офицер входит в камеру молодого Одоевского. Плац-адъютант Трусов сообщает, что по высочайшему повелению сегодня он будет отправлен в Сибирь.
В комендантском доме собраны четыре декабриста: Нарышкин, два брата Александр и Петр Беляевы — офицеры гвардейского экипажа, — все сверстники Одоевского. Поэт оживлен и нетерпелив. Вскоре в комнату входит комендант Сукин, который громко стучит по полу своей деревянной ногой. Он останавливается перед декабристами и говорит:
— Имею высочайшее повеление заковать вас в цепи и отправить в назначенное для вас место.
Сукин сделал знак, и стражники надели цепи на руки и ноги заключенных. У подъезда их ожидали повозки.
Город тихо спал. Только дом Кочубея светился всеми окнами. Кочубей давал большой бал. Непрерывно подъезжали к главному входу в дом кареты, из которых выходили веселые, беззаботные люди. Александр Одоевский смотрел на все это широко раскрытыми глазами. В его уме уже сложились слова стихотворения «Бал»:
Открылся бал; кружась, летели Четы младые за четой, Одежды роскошью блестели, А лица — свежей красотой… Глаза мои в толпе терялись, Я никого не видел в ней: Все были сходны, все смешались… Плясало сборище костей.
Лошади быстро шли в темноте ночи. На первой станции Одоевский и Нарышкин пересели в одну повозку. Они прижались друг к другу, чтобы было теплее и можно было разговаривать. Колокольчики под дугами мелодично и звонко пели, при малейшем движении кандалы глухо звенели. На душе у них было тяжело. Колокольчики под дугами напоминали им о других, веселых путешествиях, о другой, давно ушедшей счастливой жизни. Александр Одоевский декламировал Нарышкину свои последние стихотворения, сочиненные в Петропавловской крепости:
В темнице есть певец народный; Но не поэт для суеты: Срывает он душой свободной Небес бессмертные цветы; Но, похвалой не обольщенный, Не ищет раннего венца… Почтите сон его священный, Как пред борьбою сон борца.
На станциях, пока запрягают новых коней, пока фельдъегери и конвоиры выполняют всякие формальности этапного порядка, Одоевский декламирует, сочиняет и неустанно заботится о том, чтобы поднять дух своего товарища.
Александр Беляев писал в своих воспоминаниях: «Мы скоро увидели в нем не просто поэта, но, скажу смело, даже великого поэта; и я убежден, что если бы собраны были и явлены свету его многие тысячи стихов, то литература наша, конечно, отвела бы ему место рядом с Пушкиным, Лермонтовым и другими первоклассными поэтами. Он был очень рассеян, беспечен, временами до неистовства весел, временами сумрачно задумчив, и хотя, конечно, он не мог не сознавать своего дара, но был до того апатичен, что нужно было беспрестанно поджигать его, чтоб заставить писать. Большую часть его стихов мы с братом и Петром Александровичем Мухановым решительно можем отнести к нашим усилиям и убеждениям. Первыми его слушателями, критиками и ценителями всегда были мы с Мухановым и Ивашевым».
- Предыдущая
- 50/104
- Следующая
