Богема - Ивнев Рюрик - Страница 56

• Предыдущая
• 56/61
• Следующая

Вдруг Соня, сама того не желая, обратилась к Лукомскому голосом, которым говорят в служебных кабинетах:

– Петр Ильич, чуть не забыла о главном: я пришла к вам с просьбой оформить мой перевод в другую часть.

Лукомский посмотрел на Соню и понял то, о чем смутно догадывался, но не придавал никакого значения. Лицо его побледнело, как у человека, нечаянно причинившего боль тому, кого ценит и уважает, может быть, больше всех.

Сережа опрокинул чашку с чаем, которая вдребезги разбилась. Даша занялась уборкой, не обращая внимания ни на слова Сони, ни на загадочное молчание мужа.

А Петр не говорил ни слова. Соня начала волноваться. Наконец он произнес:

– Это надо хорошенько обдумать. Потерять такого товарища тяжело.

– Тетя Соня, – раздался голос Сережи, – это я нечаянно.

– Что нечаянно? – спросила Соня как во сне.

– Разбил чашку. Я никогда ничего не разбивал, правда, мама?

Блестящие военные победы, как и крупные поражения, рождают бесчисленное множество томов, в которых стратеги нанизывают на одну нить анализы удачных действий полководцев, а на другую – их ошибки и просчеты. Роковое для Наполеона опоздание генерала Груши породило, насколько помнится, более двух тысяч томов, в которых исследователи вели споры, как повернулись бы события, если бы он вовремя занял позиции, указанные Бонапартом.

Недаром малоизученный русский философ Константин Леонтьев сравнивал жизнь государств с жизнью простых людей. Разве у человека не бывает тех же побед, поражений и потрясений, описаниями которых наполнены исторические труды от Геродота и до наших дней?

Одно из потрясений, которые возрождают или губят жизнь государств и людей, выпало на долю Сони. Но если катастрофы государств изучают все мыслящие люди, то в обсуждении личных катастроф ничем не прославившихся людей никто не принимает участия по причине, что они никому не известны. Пострадавшим самим приходится анализировать свои ошибки и просчеты.

В таком положении оказалась и Соня, но рана была слишком свежа… Она шла как в тумане по мокрым скользким улицам, ни о чем не думая. Очнулась в зале ожидания Павелецкого вокзала.

Обычно человека приводит в себя свежий воздух. С Соней случилось обратное. Она пришла в себя в душном зале, переполненном людьми, гудевшем от шума толпы и выкриков дежурных. Слышался плач детей, визг открывавшихся и закрывавшихся дверей, словно пытавшихся бороться с духотою.

Очнувшись, увидела себя примостившейся на краю деревянной скамейки с высокой спинкой. Она не помнила, что это место ей уступил какой-то парень в солдатской шинели. Когда он протянул ей жестяную кружку с водой, посмотрела на него удивленно.

– Вода чистая, из-под крана.

– Почему вы думаете, что я хочу пить? – вырвался у нее невольный вопрос.

– В такой духоте кому не захочется…

Соня почувствовала, что ей хочется есть. У Лукомского до завтрака не дотронулась, а дома даже чаю не выпила. Она невольно остановила взгляд на полевой сумке солдата, из которой выглядывала краюха хлеба, похожая на маленького щенка.

Заметив это, солдат открыл сумку, отломил ломоть черного хлеба и протянул Соне, сказав полушутливо:

– Где вода – там и еда. Ножа нет, приходится руками. – Он хотел добавить, что они у него вроде бы не грязные, но не решился, только улыбнулся. Лицо словно осветилось лучом далекого солнца.

Соня ела хлеб без смущения, с удовольствием запивая водой из кружки.

– Ну, вот и хорошо, – одобрительно кивнул солдат. – Недаром мой дед говорил: хлеб и вода – лучшая еда!

– Большое спасибо, – сказала Соня, и ей показалось, что она знакома с ним с детства.

– Вы не тверяк? – спросила она, вспомнив родной город.

– Нет, я издалече… Из села Льгово, за Иркутском.

Соня хотела встать, но, почувствовав слабость, опустилась на скамейку.

Солдат взял жестяную кружку и сказал: «Я сейчас» – и исчез, а через минуту явился с водой.

– Вода водой, – сказал он, – но на какой поезд вам надо? Я помогу.

– Не на поезд, – смущенно ответила Соня, – мне домой, на Чистые пруды.

Солдат не удивился. Он понял ее состояние, а о поезде спросил для порядка.

– Тем лучше, – сказал он деловито. – Извозчика я достану, у вокзала их много, и довезу вас до дома.

– А ваш поезд? – спросила Соня.

– Мой отправляется завтра.

Соня облегченно вздохнула. Ей не хотелось, чтобы из-за нее он опоздал к своему составу.

Солдат осторожно взял ее под руку и, медленно пробиваясь через толпу пассажиров, повел к выходу. У самых дверей его обжег злобный взгляд. На него смотрел худой парень. Длинный потрепанный шарф туго сжимал его жилистую немытую шею.

– Что глазеешь? – грубо крикнул он, хотя солдат и не видел его. – Думаешь, у меня нет? Ишь, подцепил кралю. – И вытянул из бокового кармана пиджака пачку керенок. – Десять сороковок хватит? На водку дам отдельно. – И показал на Соню. – Уступишь?

Солдат, одной рукой поддерживая Соню, другой так крепко дернул кончик шарфа, что его владелец пошатнулся, керенки рассыпались по грязному полу. Взвизгнула какая-то женщина, а незнакомый мужчина пробасил: «Туда тебе и дорога». Остальные, скосив глаза, проходили мимо. Соня все слышала, молчала, но сердце ее колотилось, как птица, попавшая в клетку.

Солдат быстро нашел извозчика, усадил Соню и, сев рядом, сказал:

– Провожу вас до дома.

Ехали молча. Соня вспомнила безобразную сцену на вокзале. «Боже мой, – подумала она, – какая грязь, и все это нам придется убирать».

– Да, – услышала она голос солдата, – уборка предстоит большая.

Тут она поняла, что произнесла это вслух.

От Павелецкого вокзала до Чистых прудов расстояние немалое. Старенький извозчик жаловался, что лошадей нечем кормить, и вяло погонял тощую лошадку. Он знал, что она все равно не ускорит бега.

Андрюша Луговинов рассказал Соне, что после окончания гимназии в Иркутске пошел добровольцем в Красную армию, был два раза ранен, а сейчас, после контузии, получил месячный отпуск и едет к матери. Отец геолог, убит белыми в первые дни Советской власти. В армии Андрей вступил в партию. Потом рассказал, при каких обстоятельствах обратил на нее внимание. Усталая, еле держащаяся на ногах, она искала глазами свободное место. На его слова «Садитесь, пожалуйста» не обратила внимания. Он понял, что она ничего не слышит и не видит. Взял ее за руку и усадил на свое место, принес воды. Он понял: с ней творится неладное и ее нельзя оставлять одну.

– Я видел многое на фронте – и чудовищную жестокость, и сверхъестественное самопожертвование. Меня ничем не удивишь. Но когда заметил вас, сделалось страшно от вашей беспомощности. Вы выделялись из толпы, не были ее составной частью, объединенной и скрепленной одним страстным желанием как можно скорее впихнуться в вагон. Я не знал, почему и как вы попали на вокзал, но в одном был уверен – вам не нужен никакой поезд. Это резкое несоответствие меня взволновало. Было ощущение, будто вы тонете.

Соня не отвечала. Андрей замолчал. После паузы проговорил:

– Если бы мой поезд отходил сейчас, я бы все равно остался.

Соня чувствовала, словно ее тяжело ранили и на свежую рану кладут повязку, смоченную обезболивающим лекарством.

Когда извозчик остановился около ее дома на Чистых прудах, она попросила Андрея зайти.

– А это ничего? – спросил он, указывая на мятую шинель и грязные сапоги.

Соня неожиданно улыбнулась и удивилась этому.

– Ничего, привыкла. Сама на фронте и на днях туда возвращаюсь.

Этого Андрей не ожидал. Он принял ее за мамкину дочку, случайно отбившуюся от дома, и уж никак не за фронтовичку.

Зимой восемнадцатого года жители столицы, возвращаясь домой, первым делом затапливали «буржуйку», центральное отопление действовало даже не во всех правительственных учреждениях и гостиницах. Соня с помощью Андрея привела комнату в жилой вид, сварила благословенную картошку, которая памятна немногим, жившим тогда в Москве. А из-за нее двести лет назад в России происходили «картофельные бунты».

• Предыдущая
• 56/61
• Следующая