Богема - Ивнев Рюрик - Страница 40

• Предыдущая
• 40/61
• Следующая

– Я не совсем вас понимаю, – устало произнес Троцкий, – при чем тут я, и потом… нельзя ли короче… у меня тут дела… заседание.

– Товарищ Троцкий, – взмолился Есенин, – мы понимаем, вы человек дела, и если решились посягнуть на ваше время, то…

– Дело в том, – перебил его Ройзман, – наше кафе помещается в двух этажах, нижний этаж захлопнули.

– Захлопнули?

– Ну да, закрыли.

– Ничего не понимаю. Кто закрыл?

– Адмотдел Моссовета.

– Как это можно – один этаж закрыть, а другой не закрыть?

– Вот и мы не понимаем… Мы пришли к вам… у нас приготовлено письмо… товарищ Троцкий, подпишите его… тогда откроют.

Ройзман вытащил из кармана заранее заготовленную бумагу и выложил перед изумленным партийцем. Лев Давидович прочел вслух:

– «В Адмотдел Моссовета. Прошу оказать содействие правлению «Ассоциации поэтов, художников и музыкантов» в деле полного функционирования их клуба "Парнас"»… Что значит «полного функционирования»? А потом, товарищи, я не имею никакого отношения к Адмотделу…

– Но вас там так уважают, – сказал Ройзман.

– Товарищ Троцкий, выручите нас, – взмолился Есенин.

Мы с Мариенгофом сидели молча, не могли выдавить из себя ни слова…

– Я не могу ничего предписывать Адмотделу и не могу подписывать таких бумаг. Самое большое, что я могу сделать, – это позвонить.

Он взял телефонную трубку. Есенин переглянулся с Ройзманом, неистово крутившим прядь волос у виска.

– Кабинет начальника Адмотдела… Да… Спасибо… Саша, ты? Говорит Троцкий.. Здорово… Послушай, в чем дело? Тут пришли поэты… из «Парнаса»… клуб-кафе… Их прихлопнули. Что? Не прихлопывали? Закрыли только отдельные кабинеты? Очаг проституции? Понимаю. Овечками. Ха-ха… Ну, будь здоров!

– Все кончено, – шепнул Есенин Мариенгофу.

Троцкий молча смотрел на Есенина и Ройзмана.

Мы с Мариенгофом отвели глаза в сторону.

– Ну, – вздохнул Есенин, – мы пойдем.

– Не задерживаю, – буркнул Троцкий, и нельзя было разобрать, смеется он или сердится.

Есенин вышел первым. За ним, точно сконфуженные школьники, опустив глаза, шествовали Мариенгоф, я и Ройзман, который все крутил прядь волос у виска и думал, к кому бы еще пойти… Жаль, что Соня не в Москве. Спасти положение может только женщина.

– Удивительно, – сказал Есенин, когда все вышли на улицу, – кто бы мог подумать, что он забудет, как мы проводили время. Можно сказать, друг закадычный, вместе пили, кутили – и вдруг… такой пассаж…

– Я больше не пойду… только срамиться… Это Вампир выдумал… все эти паломничества, – сердился Мариенгоф.

– Знаете что, – воскликнул Ройзман, – надо дело вести по-другому. На кабинетах поставим крест, так и заявим Вампиру. Если он будет артачиться, вышвырнем его и найдем другого буфетчика.

– Правда, – согласился я, – очень уж он обнаглел…

Мы шли по широкому тротуару. Пахло мокрыми камнями, землей, талым снегом. Трескались льдинки. Солнце играло, как школьник, на окнах заколоченных магазинов, как бы заглядывая с любопытством в щели, желая узнать, что там творится, в темноте, где когда-то сверкали шелковые ленты, чулки, кожа, ткани и груды яств и мяса.

Я разговаривал с Долидзе и помимо своей воли прислушивался к разговору двух юношей, стоявших за спиной.

– Читал твою статью. Чисто сделано. Молодцом!

– Я перешел на статейки. И легче, и выгоднее, чем со стихами возиться.

– Я тебе говорил, ты не верил. Но и статейки – пустячное занятие. Я теперь специализируюсь на сценариях, это, брат, дело.

– Для этого надо иметь знакомства.

– За этим дело не станет… Сколько тебе за статьи платят?

– Черт их знает, разметки не было. Я хапнул аванс, теперь отрабатываю.

– Вот остолоп, вот негр!

– Что ты ругаешься?

– Как же не ругаться? Учу тебя, учу, а ты все неуч. Кто же пишет после того, как аванс хапнул?.. Ты даром на них работаешь.

– Что ты мелешь? Как даром? Я же брал аванс…

– Чудак! Аванс не считается. Взял, и ладно. А статейку в другую газету тащи и… деньги на кон.

Мне захотелось обернуться и хлестнуть их плеткой по жирным, циничным, лоснящимся физиономиям.

Долидзе не отставал от этих молодых, подающих надежды журналистов, изливая потоки сладкого восточного красноречия.

– Вы меня понимаете, публика – дура, она все съест, что ни подай, но надо уметь подать, уметь с ней обращаться, заманить, выпотрошить из нее деньги. Эти вечера надоели. Надо что-то другое! Я придумал «живой журнал». Он ничем не отличается от литературного вечера – те же поэты, те же произведения, но публика этого не поймет, как только появится афиша, она начнет сходить с ума… Пусть сходит… Денежки ее – в нашем кармане… Конечно, – спохватился Долидзе, – расходы теперь не те, что в довоенное время: они выросли на тысячу процентов, настоящих дел нельзя делать, все эти вечера едва окупаются… Если я занимаюсь этим делом, то только из любви к искусству, к литературе… Я от этого ничего не имею, каждый раз докладываю из своих денег… Что поделаешь! Без меня не было бы ни Есенина, ни вас, ни Мариенгофа… Ведь это я создал всех… не хвастаюсь. Я очень рад, что помогаю… Это уж натура такая.

– Брось арапа запускать, – раздался голос Есенина. – Знаем мы вас, художественных натур!

– Сережа, – засмеялся я, – ты откуда?

– От Карпович. Подкрепился, а теперь за «живой журнал» возьмусь…

– Что значит – за «живой журнал»? – осторожно спросил Долидзе.

– А то, что не позволю привлекать к этому делу всякую шваль, – запальчиво проговорил Есенин, делаясь вдруг серьезным и показывая глазами на сидевших в дальнем углу нескольких поэтиков, славившихся своей бездарностью.

– Как – не позволю? – обидчиво произнес Федор Ясеевич. – «Живой журнал» – моя идея.

– Идея-то ваша, а осуществление наше, – возразил Есенин.

– Подожди, Сережа, – вмешался я, – надо договориться.

– Чего там договариваться. Я буду главным редактором, и материал, который будет зачитываться, пойдет через мои руки.

– Да, но… – начал я.

– Ты, – перебил меня все более возбуждавшийся Есенин, – природный соглашатель.

– При чем тут соглашательство?

– Ты всегда меж двух стульев усаживаешься. Что-нибудь одно – или меня поддерживай, или против меня борись, я требую определенности.

– Чудак ты, право, зачем мне против тебя бороться?.

– Тогда не спорь и во всем поддерживай.

– Но если ты загибаешь через край?

– Тогда борись!

– Давай говорить о деле. Федор Ясеевич, все в сборе?

– Да, почти все… нет Мариенгофа и Ройзмана.

– Мариенгофа не будет, – сердито заявил Есенин, – на нем ставьте крест.

– Крест? На Мариенгофе?

– Крест! Многопудовый, каменный.

– Что ты заладил: крест да крест! В чем дело?

– Не понимаешь? Жениться он вздумал, вот что! Третий день его не вижу. Влюблен, обалдел, ему не до стихов. Скоро вместо кашне пеленку нацепит.

– То-то ты такой сердитый. – Я засмеялся.

– Конечно, мне скучно, я привык к нему…

– Товарищи, пора начинать, – засуетился Долидзе.

В дверях показался Ройзман. Лицо его сияло от удовольствия. Подмигивая, делая таинственные непонятные знаки, он подошел к нам и, едва поздоровавшись, затарахтел:

– Новость! Соня приехала. Я ее только что видел. Важнющая, не узнаешь! В партию вступила. Связи у нее громадные… Она спасла на фронте видного большевика. Он теперь, кажется, командарм…

– А нам-то что, – перебил его Есенин. – Нашел чем хвастаться – Сонькой, которая в партии! Если бы я захотел, давно бы уж был там. Меня Луначарский приглашал, спрашивал: почему не вступаете? Вы же наш? Я тогда ответил…

– Подожди, не перебивай, – засуетился Ройзман, – ведь о деле. Соня нам нужна до зарезу! Для тебя, Сережа, она сделает все. Ты должен с ней поговорить насчет кабинетов.

– Каких кабинетов? – не понял Есенин.

– Ты что, с луны свалился? Я говорю насчет «Парнаса».

• Предыдущая
• 40/61
• Следующая