Операцию «Шторм» начать раньше… - Иванов Николай Федорович - Страница 48

• Предыдущая
• 48/140
• Следующая

— Ох, не напоминай про годы, — отозвалась Соня. — Наш век уже такой, что лучше вообще не вести никаких подсчетов, сзади, как до Суземки, уже проехано много, а спереди — вон оно, Сошнево, рядом.

...Деревня выглядела пустынной, первые после лета холода заставили искать место в доме у печки и старого и малого — пока это привыкнется к зябкости. Черданцев притормозил машину у Сонькиного дома, она открыла, вытолкнула плечом дверцу. Аня из своего угла задвигалась было по сиденью за ней, но Михаил Андреевич остановил:

— Сиди, я подброшу.

Соня с грустью и тихой женской завистью посмотрела на них, не смогла сдержать вздоха:

— А я думала, присядем на минутку втроем.

Черданцев глянул на часы, Аннушка тоже замотала головой:

— Не, Сонь, мне тоже хоть чуть-чуть прибраться надо, все ж стоит корытом. Я попозже забегу.

— Тогда ладно, — вздохнула Соня. Намерилась захлопнуть дверцу, но только оттолкнулась от нее и, оставив открытой, пошла к своей хате.

— Нехорошо как-то все получается, Миша, — проговорила Аннушка, провожая взглядом подругу. — Все нехорошо. И с женой твоей, и с Сонькой.

— Не надо, Аня.

— Надо, Мишенька, давно надо. С самого начала. Я просто думала, что-то вернется, да только как вернуть прожитое. Жил бы ты тихо, спокойно, а тут я, дура...

— Не говори ничего, прошу тебя. Давай завтра...

— Не, Миша, никаких «завтра». Ни завтра, ни послезавтра, ни на Покров, ни на Николу. Молния долго в небе не держится.

— Погоди, что-то ты... Давай доедем до тебя...

— Не надо. Не хочу. Я лучше дойду. Я давно себе сказала: вот провожу Сашу в армию — и... и все, Миша. Для безрассудства я уже стара, да и не хочу, чтобы у тебя в семье из-за меня было плохо. Прощай.

— Аня! — потянулся Черданцев, чтобы удержать ее, но Аня увернулась, вылезла из машины. Захлопнула оставленную Соней дверцу.

«К чему-то подобному и шло, — подумал Михаил Андреевич. Положил голову на руки, обнявшие баранку. — Только плохо, что именно сегодня. И именно так. Сегодня им обеим тяжело».

Вышел из «уазика». Аннушка медленно шла мимо палисадников. Не оборачивалась, а когда не оборачиваются, сердце ведь болит сильнее. Зачем она так себя?

Звякнули пустые ведра на крыльце у Сони. Она стояла, опершись на коромысло, и смотрела сквозь голые ветви растущей у дома черемухи на него. Вернее на то, как он смотрит на Аню. Может, и загремела ведрами, привлекая внимание.

Но Черданцев, обернувшись еще раз на Аню, залез в машину. Включил передачу...

31 декабря 1978 года. Узбекистан.

«Если найдет тебя это письмо, здравствуй. Сотни раз на день я говорю тебе это слово — „здравствуй“, мой родной. Почему же и куда ты исчез? Я умоляю тебя откликнуться, хотя бы сказать, что живой. А хочешь, я приеду к тебе в гости? Хоть на две минутки, хоть навсегда...

Мысли пляшут, сбиваются, ты меня извини. Я даже не знаю, если честно, как писать это письмо, то ли о том, что на сердце, то ли просто о новостях. А все от того, что не знаю, как ты относишься ко мне сейчас, спустя полгода после нашего расставания.

Я сейчас снова работаю экономистом. Не смогла больше быть с ребятами, не имею права. Да и в школе смотрели на меня так, словно... Впрочем, что говорить обо мне, во всей этой истории самым крайним оказался ты, это больно, несправедливо. Я даже писала вам в дивизию, чтобы тебя не наказывали. А адрес твой разыскал Черданцев, он передает тебе привет. Виделись с ним на проводах Юрки и Сашки Вдовина. Они десантники, служат в Белоруссии. На проводах видела и Филиппка, но подойти не осмелилась. Ты, наверное, знаешь, что ему ампутировали кисти рук, а сейчас еще начало падать зрение на тот, правый, поврежденный глаз...

Вот и все новости. Сердцем пишу одно письмо, а разумом — вот это. Прошу тебя, откликнись. По почерку, по словам попытаюсь понять тебя. Хотя боюсь, вдруг все, что было у нас с тобой, — это сон. Лена».

«Если найдет тебя это письмо, здравствуй. Сотни раз на день я говорю тебе это слово — „здравствуй“, мой родной...»

— Здравствуй, Лена, — вслух произнес Борис и отложил читаную-перечитаную страничку из школьной тетради в клеточку, вылил в стакан остатки вина. Кивнул своему отражению в осколке зеркальца, стоящего на столе, — с Новым годом.

— Товарищ старший лейтенант, — одеяло, служившее дверью, отодвинулось, заглянул прапорщик, дежурный но эскадрону. — Там внизу, в дежурке, Оксана Сергеевна.

— Ну и что?

— Поздравила нас с Новым годом, спросила, где вы. Говорю, сейчас позову.

— Меня нет.

— А я уже сказал, что вы здесь.

— Нету. Исчез, растворился. Остался в старом году.

— Товарищ старший лейтенант... Она пирог принесла, с курагой. Говорит, для всех, кто в наряде. А вы ведь тоже ответственный.

— Я ответственный по эскадрону, а не по пирогу. И вообще, почему посторонние в расположении части?

— Так вроде она не посторонняя. Я ведь об Оксане Сергеевне Борисовой, нашем ветеринарном враче.

— И я о ней же. Скажите Оксане Сергеевне, что старший лейтенант Ледогоров пироги с курагой не ест. Все!

Прапорщик недоуменно пожал плечами, окинул взглядом захламленный уголок комвзвода и скрылся за одеялом.

«Кушайте свой пирог сами, Оксана Сергеевна», — плюхнулся на кровать, заставив ее жалобно заскрипеть, Ледогоров. Взял с тумбочки тетрадный листок.

«Если найдет тебя это письмо, здравствуй...»

«Здравствуй, Лена. Я не забыл тебя. И прости за молчание. Просто хотелось забыться, уйти от всего...»

Ледогоров стал смотреть в фанерный потолок казармы. После подрыва Филиппка, только увидев его окровавленные руки, залитое кровью лицо, прожженную на груди курточку, он, вырывая у подбежавшего Буланова медицинскую сумку, краем сознания, помимо воли и желания просто отметил, констатировал для себя — конец службе. Потом был бег по лесу: Лена впереди, они с Сергеем и уложенным на одеяло парнишкой следом. Где-то отстала, плакала и звала их Улыба. Курсант несколько раз обернулся, но стонал, изворачивался на одеяле Димка, и они бежали, бежали, бежали.

— Что же ты так, Димка? — уже в больнице успел спросить его Ледогоров. — Ты же знал, что нельзя ничего трогать.

Мальчишка посмотрел левым, очищенным от крови глазом на него, потом на Лену и закрыл веки. Да, он ревновал, он делал раскоп назло пионервожатой, променявшей поиск на любовь со старшим лейтенантом, назло Ледогорову, замутившему голову их руководителю. Назло Улыбе и курсанту, предавшим Сашку и Юрку. Назло, назло, назло...

• Предыдущая
• 48/140
• Следующая