Тени исчезают в полдень - Иванов Анатолий Степанович - Страница 102
- Предыдущая
- 102/174
- Следующая
Через несколько секунд Костя лежал рядом с Тарасом в густом смородиннике, который был насажен вдоль всей стены дома, вплоть до крыльца. Гаврила исчез за стеной.
Луна склонилась к противоположному краю деревни и вот-вот должна была скрыться. Но пока она ярко освещала двор, усыпанный стружками и щепками, – видимо, хозяин что-то мастерил днем. Тускло поблескивало несколько кринок, торчащих, как большие груши, на кольях плетня.
Наконец луна скрылась, утонула куда-то. Кринки на кольях потухли, по всему двору разлилась чернота. Но вскоре глаза привыкли к мраку и снова стали различать щепки и стружки, валявшиеся на земле.
Во двор, скрипнув калиткой, вошел с улицы человек в длинной рубахе, подпоясанной ремнем. Грачев был невысокого роста, щупленький и, видимо, малосильный. Он не спеша прикрыл калитку и, стоя спиной к дому, докуривал папиросу. Докурил, растоптал окурок, еще постоял, словно кого дожидался.
«Ага, не приехал, должно быть, Кувалда-то ваш», – подумал почему-то Костя, словно еще сомневался, приедет или нет.
Наконец Грачев медленно пошел к крыльцу. На крыльце опять обернулся, помедлил: не стучат ли в ночной тишине дрожки? И звякнул несколько раз щеколдой о пробой. В доме послышался глухой шум, хлопнула где-то внутренняя дверь. Затем в сенцах раздался заспанный женский голос:
– Кто?
– Я это… Открой, – проговорил Грачев.
Загремел деревянный засов, скрипнули плохо смазанные дверные петли. И в это время мелькнула из-за угла тень, взметнулась чья-то рука, раздался тяжелый стон, потом пронзительный женский вскрик.
– Живо!! – неестественно громко, как показалось самому Косте, закричал он Тарасу, вскочил, метнулся к крыльцу и запнулся о мягкое, распластанное в сенцах тело человека в рубахе.
– А-а-а!.. – в смертельном испуге все еще кричала женщина где-то в глубине сенок.
Потом этот крик резко оборвался, об пол стукнулось что-то тяжелое, мягкое, и тотчас послышался в глубине дома детский плач. На него, Костю, налетел в темноте Гаврила, обдал горячим дыханием:
– Пискучая, тварь, оказалась… В избу, моментом! Одному ребятенку рот заткнуть тряпкой, чтоб не визжал, – и с собой. Остальным тоже заткнуть… навечно. Тихо только! Их пятеро там, детей, должно быть. Не просчитайтесь.
И Гаврила бросился к оглушенному человеку, лежавшему на полу, начал, как и председателю коммуны, связывать ему руки за спиной.
… Через несколько минут Тарас выволок из избы девочку лет пятнадцати…
– Все, что ли, там? – спросил Казаков. – Не оставили кого?
– Сичас проверим, – и Тарас опять нырнул в сенцы. «Проверял» он долго, минут десять. За это время Гаврила стащил тело перевязанного человека с крыльца, перекинул через плетень и прохрипел:
– Где он там запропастился?! Звягин!
– Здесь, здесь я… – Тарас выволакивал из темных сенок еще чего-то.
– Это что? – хлестнул его Гаврила. – Брось немедля! Тебе девчушку нести. Бери на загорбок. А это брось.
– Барахлишко-то?! Да ты чего? – обиделся Звягин, обеими руками обнимая свой распузатившийся мешок.
– Ну… имей в виду: выдохнешься – приколю.
– Я не выдохнусь. Я уж как-нибудь.
– Прикройте двери. Пошли!
На обратном пути речку переходили не разуваясь. Гаврила и он, Костя, по очереди несли связанного Грачева. Тот, кажется, не пришел еще в сознание. Тарас пыхтел сзади все сильнее и сильнее, однако не жаловался, не стонал. Девочку он перекинул через плечо, мешок волок по земле.
С поляны, где их встретил Микита, тронулись, даже не передохнув. И председатель коммуны, и сельсоветчик давно очнулись и стонали.
Ехали по тайге весь день и всю следующую ночь. Только когда окончательно выбились из сил лошади, остановились.
Изо рта пленных вытащили тряпки. Председатель коммуны, усатый, лет пятидесяти украинец, едва глотнул воздуха, сказал тихо:
– А-а, Гаврила! Успел-таки рудники в тот раз подорвать! Чуял я, шо ты живой пока. Не всех еще подавили вас, оказывается, як гнид поганых.
– Ничего, Григорий, раздавим, – ответил ему щупленький Степан Грачев.
– Вы-то уж отдавили свое, – зевнул равнодушно Гаврила.
– Что ж, выходит, отдавили, – проговорил Грачев, – Да ведь, кроме нас, еще люди есть. Мы погибнем – от народа не убудет.
Голос сельсоветчика ни разу не дрогнул. Говорил он так же тихо, как председатель, но каждое слово отчетливо печаталось в лесной тишине.
И больше они не произнесли за всю дорогу ни единого слова, как сговорились. Девчушка тоже молчала. На привалах подползала к отцу, прижималась к его телу и оттуда обжигала всех пронзительно синими глазами.
… Встретил их на той же поляне, откуда они отправлялись в путь, сам Демид.
– Приехали? Добро. Не с пустыми руками – еще добрее, – проговорил Демид вместо приветствия. И кивнул на связанных людей: – Гаврила, отведи их. – И обернулся к нему, Косте, обнял крепко обеими руками. – Ну, здравствуй. Рад я, рад, что вернулся жив-здоров…
– Здравствуй… Как вы тут? Как Серафима?
А Серафима уже бежала между деревьями, путаясь в длинной юбке, бежала и кричала:
– Костя! Костенька, родимый мой! Вернулся, вернулся!
Со всего разбега бросилась ему на шею, повисла, и он почувствовал, как она заболтала от радости ногами, словно девчонка…
– … Мама! Матушка моя!! Сил больше нет! Ведь целый день сено метала, спина так и разламывается. Пожалейте! – услышал Устин плачущий голос дочери и вздрогнул.
В комнате было темным-темно. В черно-синем квадрате окна тлела горстка желтоватых, как кисть недозрелой калины, звезд.
– А я говорю – молись, молись, дура, раз не хочешь на лавку ложиться, – донесся сквозь закрытую дверь шипучий голос Пистимеи. – Бога скоро разгневать, да нелегко замолить. Замаливай, ослушница, отступ свой!
– Да какой отступ?! Я сроду слова не давала…
– Ах ты… поганка болотная! Не давала? Не давала?!
Послышались негромкие удары, тяжелое дыхание. Устин понял, что жена бьет дочь, поспешно вскочил с кровати, рванул дверь в соседнюю комнату…
Варвара лежала согнувшись на полу, прикрывала лицо обеими руками. А Пистимея бегала вокруг и, чуть приподняв юбку, пинала дочь в бока, в плечи, в голову.
Устин хотел закричать что есть силы: «Эт-то еще что такое? Отойди, старая ведьма!!» Он уже открыл рот и набрал полную грудь воздуха. Но…
Ему показалось вдруг, что под потолком покачивается электрическая лампочка.
… Устин тяжело прислонился к дверному косяку. В его голове тоже закачалось что-то, как поплавок. «А что, пусть бьет, пусть… Не будет, кобыла толстопятая, шею колесом выгибать…»
А Варвара, увидев отца, приподнялась на коленях, протянула к нему обе руки:
– Батюшка! Батюшка!!
– Чего? – тупо спросил он.
– Я уж два часа на коленях стою…
– Ну?
– Уж ноги не держат. Уж в глазах желтые круги завспыхивали…
Устин помедлил, поморщился, будто мучительно соображая, что же ответить дочери. Он опустил разлохматившуюся голову на грудь, запустил пальцы в бороду и промолвил, медленно роняя слова:
– Ничего, ничего… Ты молись… – А сам подумал: «Теперь пропадет Варька – завалит ее старая карга на скамейку. Ну что ж… ну что ж…»
Медленно побрел от двери к кровати, так и не выпуская бороды из пальцев. Но на полпути встал столбом. Так… С Федькой – ладно, а Варьку кто убивает? Пистимея или он?! Она или…
– Пистимея!!
Пистимея тотчас неслышно высунулась наполовину из освещенного прямоугольника двери, точно ждала его возгласа за тем самым косяком, к которому он только что прислонялся.
– Господи, что ты? Чего надо?! – присвистывая от волнения сильнее обычного, спросила она.
Устин внимательно, казалось, с удовольствием, слушал ее голос. А когда она замолкла, сказал:
– А ведь ты как старая гусыня.
– Что – гусыня?
– Да шипишь, говорю.
Пистимея проговорила не то обиженно, не то жалобно:
– Больной ведь ты. Прямо больной.
Глава 24
А потом опять был знакомый звон в голове: Федьку – он или она? И Варьку?.. И почему случилась сегодня вся эта история с редактором районной газеты Смирновым, отчего сорвался он, Устин Морозов, и не помня себя наделал черт знает что?
- Предыдущая
- 102/174
- Следующая
