Имя Зверя - Истерман Дэниел - Страница 53

• Предыдущая
• 53/95
• Следующая

Эль-Куртуби повернулся к своему спутнику.

— Слушайте, — сказал он.

Сейчас, когда закончилась полуденная молитва, на соседней церкви зазвонили колокола. К ней присоединилась вторая церковь, затем третья. Колокольный звон плыл по узким улочкам старого города.

Эль-Куртуби бросил взгляд на купола и башни, на израильских солдат и полицейских.

— Помните?

Голландец кивнул:

— Да, конечно.

Колокола пробудили в них самые затаенные воспоминания.

— И вы никогда не жалели?

— Жалел? Нет, — уверенно заявил Голландец. Он не знал сомнений.

— А я иногда жалею. Особенно под Рождество. Когда я был ребенком, я обожал стойла — верблюдов, овец, осликов и сладкий ладан в церкви во время полуночной мессы. — Он немного помолчал. — Он был таким ароматным.

— Но не из-за этого ли мы расстались с христианством? Не из-за аромата? Не из-за умаления ли Бога плотью, запахами и вкусом вина. Об этом-то вы не жалеете?

Эль-Куртуби не смотрел на Голландца.

— Ребенок во мне жалеет об этом, — прошептал он. — Ни один человек никогда не узнает, сколько всего мне пришлось подавить в себе.

Постепенно колокола умолкали, и наконец наступила тишина.

— Не понимаю, — произнес Голландец. — Вы всегда были гораздо сильнее меня. Крепче. Раньше вы никогда ни о чем не сожалели.

— Я не сожалею. Сожалеет ребенок, живущий во мне. Взрослый столь же крепок, как всегда. Ничто не заставит меня поколебаться.

— Я никогда не сомневался в этом.

— Ну да, — сказал эль-Куртуби, повернувшись и посмотрев на спутника. — Вы только что усомнились. Вы знаете, что я считаю оскорблением и то, что вы усомнились во мне, и то, что солгали, и я мог бы убить вас за это.

Голландец опустил голову. Он боялся одного-единственного человека в мире — того, который шел рядом с ним.

— Прошу прощения, — сказал он. Он знал, что эль-Куртуби никогда не произносит пустых угроз.

Пространство между мечетью и Скальным собором было почти пустым. За ним виднелся город, карабкающийся по склонам своими башнями, куполами и плоскими крышами.

— Думаю, пора идти, — сказал эль-Куртуби.

Голландец ничего не ответил. Они прошли мимо полицейских и спустились с Храмовой Горы в Старый город. Там пересекли Виа Долороза и направились на север, к мусульманскому кварталу. Улицы на всем пути были полны священников и солдат, монахинь и торговцев, бедуинов и туристов, смешавшихся самым непристойным образом. Иерусалим был борделем, и его шлюхи носили одежды всех видов. Бог давным-давно упаковал свои чемоданы и уехал отсюда, предоставив их самим себе.

Улицы становились все уже и темнее, пока окончательно не превратились в ущелья между высокими каменными стенами, в которых через равные промежутки были массивные, обитые гвоздями двери. Тишина была гнетущей. Воздух здесь был, казалось, пропитан отчаянием, нищетой и ненавистью. Многие годы, приходя сюда, эль-Куртуби вдыхал этот запах насилия, несправедливости и беспомощности, который душил его и от которого ему никогда не удавалось избавиться. Он нигде не чувствовал покоя, пока Иерусалим оставался в руках неверных.

Они подошли к низкой двери и остановились. Голландец громко постучал, и по всему переулку разнеслось эхо. Через несколько секунд дверь отворилась, впустив их в узкий коридор, освещенный тусклой электрической лампочкой. Их встретила женщина, одетая в черное. Здесь было так темно, что трудно было сказать, молодая она или старая.

— Нас ждали? — спросил Голландец.

— Его держат для вас внизу, — ответила женщина.

— Его приготовили, как я просил?

Женщина коротко кивнула. На ее лицо попал свет. Она была молодой и обладала хрупкой красотой, которую портила злоба.

— Вы боитесь? — голос эль-Куртуби был на удивление нежным. Женщина удивленно взглянула на него, как будто смысл вопроса был ей неясен.

— Я не понимаю...

— Вы боитесь того, что вам придется сделать через два дня?

Она вздохнула, как будто испытав облегчение:

— Боюсь? Нет. Это мой долг. Чего мне бояться?

Эль-Куртуби внимательно поглядел на нее, долго не отводя взгляда.

— Мы исполняем свой долг по собственному желанию, — сказал он, как будто цитируя одну из своих проповедей. — Именно в этом его ценность. Вы не марионетка. Среди нас нет марионеток. Вполне естественно испытывать хотя бы небольшой страх.

Коридор вывел их в маленькую гостиную. Эль-Куртуби, шедший впереди, нырнул в проход в левой стене. Узкая лестница вела в старый погреб. Голландец спустился вслед за ним, женщина осталась наверху.

Погреб существовал со времен крестоносцев, если не раньше. Он был выложен грубо обтесанными каменными плитами и первоначально использовался для хранения вина. Это было нездоровое место, вечно сырое и холодное. Даже в разгар лета никто не спускался сюда, чтобы спастись от жары: промозглый воздух пронизывал до костей.

Едва оказавшись в погребе и не успев еще ничего разглядеть, они почувствовали запах: тошнотворную вонь пота и рвоты. Эль-Куртуби зажег лампу. Он бывал здесь раньше и хорошо ориентировался. Погреб наполнился слабым желтоватым светом.

В углу, согнувшись, лежал человек. Он пребывал в полубессознательном состоянии. Несмотря на холод, на нем не было никакой одежды. Он был изранен и грязен. Тело было в засохшей крови. Ноги его были раскинуты под странным углом: они были аккуратно переломаны как минимум в шести местах. Но большинство увечий были внутренними. Его жизнь не мог бы спасти даже самый умелый хирург.

Он тупо открыл глаза, без всякого интереса глядя на двоих людей, спустившихся к нему. Несколько часов назад его покинул страх. Зная, что скоро умрет и его мучители не смогут с ним ничего сделать, он испытывал облегчение. Все, чего он хотел сейчас, — говорить, рассказать им все, что им нужно узнать, чтобы все поскорее кончилось.

— Как его зовут? — спросил эль-Куртуби у Голландца.

— Эли Гал. Майор Гал.

— Из МОССАД?

Голландец покачал головой:

— Из Шин-Бета. Ответственный за ватиканские дела.

Эль-Куртуби поднял брови:

— Зачем им это нужно?

— В Израиле живет восемьдесят тысяч христиан, и католики составляют большой процент от их числа. Аналогичным образом, много евреев живет в католических странах или в государствах с большим процентом католического населения. Это вопрос политики. В прошлом году на католические храмы в Израиле было совершено пятьдесят одно нападение.

— А сколько из них было нашей работой?

— Тридцать. Нам не нужно очень стараться, чтобы здешний котел закипел.

Эль-Куртуби наклонился. Израильтянин посмотрел на него без всякого интереса.

— Наверно, тебе очень больно. — Эль-Куртуби встал на колени рядом с узником и приблизил губы к его уху. Он очень медленно говорил по-английски: — Но ты думаешь, что тебе недолго осталось мучиться, что худшее позади, что тебя либо отпустят к твоим друзьям и семье, либо убьют. Ты рассказал все, что знал, все, что, по твоему мнению, от тебя хотели услышать, но ты расскажешь и больше, если тебя попросят. Ты выложил все и поэтому думаешь, что боль скоро прекратится. Тебя вернут в родную конуру или пристрелят; и ты, так или иначе, освободишься.

Он остановился, наблюдая за эффектом своих слов. Они дошли до сознания узника. Майор Гал напряг внимание.

— Ага, — продолжил эль-Куртуби, — вижу, ты понял меня. Хорошо. Нам не придется тратить время. Все очень просто. Я хочу знать кое-какие вещи, о которых ты еще никому не рассказал, о которых, как ты, может быть, думал, мы даже не догадываемся. Но сейчас ты думаешь, что все это уже не имеет значения, что тебе невозможно причинить новую боль и нельзя вылечить. — Он сделал паузу и приблизил губы еще ближе. — Но ты ошибаешься. Очень ошибаешься.

Испанец осторожно достал что-то из кармана.

— Взгляни-ка на эту фотографию, — сказал он. — Как видишь, она сделана вчера. Какая красивая женщина — твоя жена. И какие замечательные дети! Жаль, если с ними случится что-нибудь... неприятное.

• Предыдущая
• 53/95
• Следующая