Созвездие Козлотура - Искандер Фазиль Абдулович - Страница 19
- Предыдущая
- 19/29
- Следующая
– Молодо-зелено, – сказал я.
– В том-то и дело, – согласился капитан.
Птицы во дворе милиции заливались на все голоса. Метла дворника теперь шаркала у самых ворот.
– Костя, – обратился капитан к милиционеру, – полей тротуар и двор, пока не жарко.
– Хорошо, товарищ капитан, – сказал милиционер.
– Завтра пойдешь в цирк, – остановил он его в дверях.
– Хорошо, товарищ капитан, – радостно повторил милиционер и вышел.
– Что за цирк? – спросил я и тут же подумал, что задаю бестактный вопрос, если это какой-то условный знак.
– Цирк приехал, – просто сказал капитан, – отличников службы для поощрения посылаем дежурить в цирк.
– А-а, – понял я.
– Исполнительный и толковый работник. – Капитан кивнул на дверь и прибавил: – Двадцать три года, уже дом строит.
– Пожалуй, я тоже пойду, – сказал я.
– Куда спешите, – остановил меня капитан и посмотрел на часы, – до зугдидской машины еще ровно час и сорок три минуты…
Я снова сел.
– Но лучшая закуска для «изабеллы» знаете какая? – Он посмотрел на меня с добродушным коварством.
– Шашлык, – сказал я.
– Извините, дорогой товарищ, – с удовольствием возразил капитан и даже вышел из-за барьера, словно почувствовал во мне дилетанта, с которым надо работать и работать. – «Изабелла» любит вареное мясо с аджикой. Особенно со спины – филейная часть называется, – пояснил он, притронувшись к затылку. – Но ляжка тоже неплохо, – добавил он, немного помедлив, как человек, который прежде всего озабочен справедливостью или, во всяком случае, не собирается проявлять узость взгляда. – Мясо с аджикой вызывает жажду, – сказал капитан и остановился передо мной. – Ты уже не хочешь пить, но организм сам требует! – Капитан радостно развел руками в том смысле, что ничего не поделаешь – раз уж организм сам требует. Он снова зашагал по комнате. – Но белое вино мясо не любит, – неожиданно предостерег он меня и, остановившись, тревожно посмотрел на меня.
– А что любит белое вино? – спросил я озабоченно.
– Белое вино любит рыбу, – сказал он просто. – Ставрида, – капитан загнул палец, – барабулька, кефаль или горная рыба – форель. Иф, иф, иф, – присвистнул от удовольствия капитан. – А к рыбе, кроме алычовой подливки и зелени, ничего не надо! – И, как бы оглядев с гримасой отвращения остальные закуски, энергичным движением руки отбросил их в сторону.
Так мы поговорили с дежурным капитаном некоторое время, и наконец, убедившись, что он достаточно далеко ушел от моих часов, я попрощался с ним и вышел. Но тут он снова окликнул меня.
– Заявление возьмите, – сказал он и подал мне его. – Не беспокойтесь, – добавил он, заметив, видимо, что возвращаться к этой теме мне неприятно, – добровольный подарок проходит как местный национальный обычай.
После этой небольшой юридической консультации я окончательно попрощался с ним и вышел.
Мокрый дворик милиции сверкал на еще нежарком утреннем солнце. Милиционер деловито поливал из шланга молодую яблоню. Когда струя попадала в листья, раздавался глухой шелест, и по листве пробегал мощный, благодарный трепет, и радужная пыль отлетала от мокрой, упруго вздрагивающей листвы.
Девушка сидела под шелковицей и, глядя на ворота милиции, ждала своего возлюбленного.
На улице я изорвал свое заявление и бросил его в урну. Я едва успел на свой автобус. Всю дорогу я обдумывал свою будущую статью о козлотуре из Орехового Ключа. Мне казалось, что горечь потери часов внесет в мою статью тайный лиризм, и это в какой-то мере меня утешало.
Дома я решил сказать, что часы у меня украли в гостинице. Дядя, который, как я думал, давно забыл о подаренных часах, воспринял эту новость болезненно. Кстати говоря, он широко известен в нашем городе как один из лучших таксистов. Дня через два после моего приезда он прикатил к нам прямо с клиентами и стал расспрашивать, что и как.
– Мне дали номер с одним человеком, утром встаю, – ни человека, ни часов, – сказал я горестно.
– А как он выглядел? – спросил дядя, загораясь мстительным азартом.
– Когда я вошел, он спал, – сказал я.
– Дуралей, – сказал дядя, – во-первых, не спал, а притворялся, что спит. Ну а дальше?
– Утром встаю – ни человека, ни часов…
– Заладил, – перебил он меня нетерпеливо, – неужели не приметил, какой он был с виду?
– Он был укрыт одеялом, – сказал я твердо. Я боялся говорить ему что-нибудь определенное. Я боялся, что при его решительном характере он начнет мне привозить всех заподозренных клиентов, да еще прямо в редакцию.
– В такую жару укрылся с головой! – воскликнул дядя. – Умного человека уже одно это должно было насторожить. А часы где были?
– Часы лежали под подушкой, – сказал я твердо.
– Зачем? – сморщился он. – Не надо было снимать, они же небьющиеся.
А я и не снимал, чуть было не сказал я, но вовремя спохватился.
– А что сказала администрация? – не унимался Дядя.
– Они сказали, что надо было отдать им на хранение, – ответил я, вспомнив инструкцию общественной бани.
Я думаю, он бы меня запутал своими вопросами, если бы пассажиры не подняли шум под нашими окнами. Они сначала гудели в клаксон, а потом стали стучать в окно.
– С попутным рейсом заеду и устрою им веселую жизнь! – пообещал он на ходу, выскакивая на улицу.
Он был так огорчен потерей, что я сначала подумал: не собирался ли он отобрать их у меня по истечении какого-то срока? Но потом я догадался, что потеря подарка вообще воспринимается подарившими как проявление неблагодарности. Когда нам что-нибудь дарят, в нас делают вклад, как в сберкассу, чтобы получать маленький (как и в сберкассе), но вечный процент благодарности. А тут тебе сразу две неприятности: и вклад потерян, и благодарность иссякла.
К счастью, попутного рейса в ближайшее время не оказалось, и дядя постепенно успокоился. Но я заскочил вперед, а мне надо вернуться ко дню моего приезда из командировки. По правде говоря, мне неохота возвращаться к нему, потому что приятного в нем мало, но это необходимо для ясности изложения.
Ровно в девять часов (по городским башенным часам) я вошел в редакцию. Платон Самсонович уже сидел за своим столом. Увидев меня, он встрепенулся, и его свеженакрахмаленная сорочка издала треск, словно она наэлектризовывалась от соприкосновения с его ссохшимся телом энтузиаста.
Я понял, что у него появилась новая идея, потому что он каждый свой творческий всплеск отмечал свежей сорочкой. Так что если с точки зрения гигиены он их менял не так уж часто, то с точки зрения развития новых идей он находился в состоянии беспрерывного творческого горения. Так оно и оказалось.
– Можешь меня поздравить, – воскликнул он, – у меня оригинальная идея.
– Какая? – спросил я.
– Слушай, – сказал он, сдержанно сияя, – сейчас все поймешь. – Он придвинул к себе листок бумаги и стал писать какую-то формулу, одновременно поясняя ее: – Я предлагаю козлотура скрестить с таджикской шерстяной козой, и мы получаем:
Коза ? Тур = Козлотур.
Козлотур ? Коза (тадж.) = Козлотур2.
Козлотур в квадрате будет несколько проигрывать в прыгучести, зато в два раза выигрывать в шерстистости. Здорово? – спросил он и, отбросив карандаш, посмотрел на меня блестящими глазами.
– А где вы возьмете таджикскую козу? – спросил я, стараясь подавить в себе ощущение какой-то опасности, которую излучали его глаза.
– Иду в сельхозуправление, – сказал он и встал, – нас должны поддержать. Ну как ты съездил?
– Ничего, – ответил я, чувствуя, что он сейчас далек от меня и спрашивает просто так, из вежливости.
Он ринулся к двери, но потом вернулся и вложил листок с новой формулой в ящик стола. Закрыл ящик ключом, подергал его для проверки и вложил ключ в карман.
– Пока про это молчи, – сказал он на прощанье, – а ты пиши очерк, сегодня сдадим.
В его голосе прозвучало сознание превосходства думающего инженера над рядовым исполнителем. Я сел за стол, пододвинул пачку чистых листов, вынул ручку и приготовился писать. Я не знал, с чего начать. Вынул блокнот, зачем-то стал его перелистывать, хотя и знал, что он так и остался незаполненным.
- Предыдущая
- 19/29
- Следующая