Семейная жизнь весом в 158 фунтов - Ирвинг Джон - Страница 15

• Предыдущая
• 15/54
• Следующая

– Что ж, нам, пожалуй, не стоит беспокоиться, – сказала она. – Ты беспокоишься за всех.

Я тоже засмеялся. Северин улыбнулся, но как-то криво. Позже Утч призналась, что она рассердилась на Эдит за этот тон – та как будто обращалась к маленькому ребенку; но я думаю, он это заслужил. Эдит сообщила нам – словно Северина не было в комнате, – что не стоит беспокоиться, если Северин иногда кажется несчастным.

– Он в принципе менее счастлив, чем мы, – как бы между прочим сказала Эдит, – и не следует искать причину. Просто мы более счастливые люди, вот и все, – сказала она и посмотрела на него – за подтверждением, наверное.

Однажды он говорил о себе то же самое, но теперь, когда это изрекла Эдит, он надулся, будто никогда свои собственные слова не воспринимал всерьез, а вот Эдит вынужден поверить.

Всем стало неловко, и Утч вдруг взяла пальто и встала между стулом Северина и софой, на которой сидели мы с Эдит.

– Кто из вас отвезет меня домой? – спросила она. – Кому я достанусь сегодня ночью?

Что ж, пришлось засмеяться. Я встал, пожал плечами и сказал Северину:

– Будьте любезны, это ваша привилегия.

Он встал, тоже пожал плечами, явно колеблясь, и мне показалось, что он вот-вот скажет: «Вези свою проклятую жену домой сам и отдай мою!»

Но, взглянув на больше всех веселившуюся Эдит, он сказал:

– Позвольте и мне когда-нибудь оказать вам подобную услугу.

Потом подхватил Утч на руки, запросто перекинул через плечо, и через секунду ее немного деланный смех замер за дверью.

По тому, как Эдит улыбнулась мне после этого, я почувствовал, что вовсе не время и не будущее нужно Северину. Наверное, любой из нас мог предъявить какие-то претензии, но в этом просто не было необходимости. (Любой из нас мог все прекратить, но мы чувствовали, что если кто и сделает это – так Северин.)

Обычно мы с Эдит, оставшись одни, подолгу говорили и о каждом из нас, и о писательском труде. Я читал ей кое-что из моей новой работы, иногда разбирал ею написанное. Порой лишь в два часа ночи мы спохватывались, что скоро вернется Северин, и тогда шли наверх, чтобы его приход не застал нас врасплох.

Обычно мы уже спали; он стучал в дверь спальни и будил нас, я одевался и ехал домой к Утч.

Но в тот вечер мы отправились в постель сразу, как только Северин увез Утч. Полагаю, мы опасались, что скоро все может кончиться. Когда я сказал об этом Утч, она ответила:

– Не пытайся уговорить меня, что это не секс.

– Мы с Эдит считаем, что это не только секс, – сказал я. – Во всяком случае, для нас.

Но думаю, что такие понятия, как «жалость к себе» и «жажда свободы», были для Утч весьма сомнительны. Больше любого из нас она с детства знала разницу между тем, что ты готов сделать для другого, и тем, что ты делаешь для себя.

Новый спортивный комплекс объединял под своей крышей хоккейную площадку, три баскетбольных зала, бассейн, тренажерные залы, мужскую и женскую раздевалки и ужасный зал, где расставлены награды и фотографии героев спорта прошлых лет. Снаружи здание имело вид гробницы, характерный для общественных катков и современных библиотек. Ветераны иногда роптали, что неплохо было бы сохранить хоть что-то от стиля старого университета – кирпич и плющ, – но плющ никогда не осмелился бы вползти на это скользкое стекло и грубый бетон. Северину Уинтеру здание нравилось.

От старого спортивного комплекса остался обширный подземный лабиринт, состоящий из площадок для игры в гандбол и сквош, а также старые раздевалки, которые теперь отдавали в распоряжение гостей, возможно, чтобы морально их подавить. Этот лабиринт соединялся с новым подземельем, со сверкающими стальными шкафчиками для одежды и душевыми с хитроумными кранами, туннелем, выводящим в так называемую «старую клетку».

Зловещими очертаниями горбатого потолка-купола она походила на крематорий для спортсменов. Клетку обвивал плющ толщиной в девичье запястье; крыша напоминала стеклянный улей, но стекло почти не пропускало свет по причине почтенного возраста и пыли. Огромное округлое пространство с плотно утрамбованной гаревой дорожкой использовалось в основном для соревнований по легкой атлетике в закрытых помещениях; там пахло как в теплице, только вот растения не потеют. («Потеет все», – уверял Уинтер.) Чтобы метатели диска не повредили стеклянный потолок, внутри купола были натянуты просвечивающиеся сетки – как прозрачный саван. Там же играли в теннис.

По периметру клетки, выше гаревого трека, располагался деревянный, так что бегуны могли использовать оба; когда бежали по нижнему, надевали шиповки, по верхнему деревянному – кроссовки. На виражах трек был наклонным – предполагалась известная скорость бега; если же вы вдруг решали просто пройтись, то вас сносило к перилам. Люди уверяли, что если там слишком много бегать, то одна нога будет короче другой. («Если только вы не будете время от времени менять направление», – говорил Сами-знаете-кто.)

Когда клетка заполнялась спортсменами, стоял невообразимый шум. Трек гремел и трясся; на нижней гаревой дорожке палили стартовые пистолеты; стекла наверху гудели и трещали от ветра и снега. Единственным современным дополнением к клетке был расположенный под стеклянной крышей длинный прямоугольный зал, примыкавший к деревянному треку. Он ярко освещался длинными флюоресцентными лампами и обогревался двумя ревущими термопушками с термостатом. Стены зала были обиты малиновой тканью, а пол от стены до стены был устлан малиновыми и белыми борцовскими матами.

Уинтер утверждал, что борцовский зал был расположен идеально по «психологическим причинам». Перед матчем команда собиралась в своем углу клетки и наблюдала, как вытаскивают маты. Их уносили в один из ослепительных залов нового комплекса, хорошенько расправляли там и подгоняли друг к другу. В борцовском зале несколько матов оставляли, так что спортсмены могли размяться.

Когда подходило время, Северин выводил спортсменов оттуда и вел по скрипящему деревянному треку; уходя, он выключал свет, и огромная мрачная клетка погружалась в кромешную тьму. (Все соревнования Уинтер назначал на вечернее время.) Он вел своих борцов по длинному туннелю в новый зал. По обеим сторонам сырого туннеля к идущим время от времени прорывались яркие полосы света с площадок сквоша и гандбола, где, подобно узникам в странного вида камерах, несколько одиноких спортсменов играли в свои одинокие игры. В туннеле все отзывалось эхом. Постепенно Уинтер гасил все огни. Случайный игрок в сквош кричал ему порой: «Эй, какого черта?!» – и открывал свою камеру. Торжественное шествие шеренги борцов, одетых в халаты с капюшоном (идея Уинтера), действовало успокаивающе. Подчас игроки в сквош и гандбол выходили из своих убежищ и робко следовали за процессией. Таков был ритуал. Борцы шествовали в темноте тихо и безмолвно: что-то колдовское было в этом способе концентрации. Когда они приближались к свету в конце туннеля, Уинтер приостанавливался. Он оглядывал борцов с ног до головы так, словно мог видеть в темноте. «Wie gehts?[6]» – спрашивал он; в туннеле голос отдавался гулким эхом. Игроки в гандбол и сквош забивались в тень, не желая мешать ритуалу. «Wie gehts?» – рявкал Северин Уинтер. Дело в том, что все борцы занимались с ним также и немецким.

И стоящие в туннеле должны были дружно гаркнуть: «Gut![7]»

Тогда Уинтер резко распахивал дверь, и, как кроты на солнцепек, его борцы слепо следовали за ним, в новый зал, на яркий свет, в кричащую толпу, на сияющие малиново-белые маты. Зрителям всегда казалось, будто в каком-то застенке борцам промыли мозги и послали в этот мир с какой-то мрачной миссией. Так оно и было. Жители Вены поднаторели в психологии. Материал у Северина был не лучший в стране, и он честно признавал, что не является лучшим тренером. Университет вовсе не считался центром по подготовке борцов, но у себя дома команды Уинтера никогда не проигрывали. Конечно, он очень умно планировал матчи. Присутствие нескольких хороших борцов в команде объяснялось вовсе не рекрутерскими способностями Уинтера, а притягательностью, которую имело обучение в старом университете восточного побережья. Однако Уинтер хорошо знал свое дело и постарался, чтобы его запомнили тренеры в тех местах, где борьбой действительно серьезно занимались. И хотя некоторые тренеры, ровесники Северина, знали его как бывшего соперника, борцы помоложе понятия о нем не имели, они помнили только чемпионов. К Северину попадали и сильные борцы, но интересовала их прежде всего учеба в университете. Если бы они и в самом деле хотели заниматься борьбой, они бы не приехали учиться в Новую Англию. Короче, у него были спортсмены, но не фанаты. «У меня нет людей с настоящим инстинктом убийц, – жаловался Северин. – У меня парни, которые умеют думать. Если ты думаешь, то можешь вообразить свое поражение, и тогда точно так и будет».

• Предыдущая
• 15/54
• Следующая