Былинка-жизнь - Ипатова Наталия Борисовна - Страница 30

• Предыдущая
• 30/41
• Следующая

— А поесть есть у тебя? — понижая голос почти до неслышимости, спросил Шнырь. — Сухарика, печенинки?

Там, в темной комнате, оставшейся позади, которую воображение Имоджин наполняло сгустившимся ужасом, на столе было сколь угодно еды. Но, как теперь вспомнилось ей — в центре просторного стола. Малыш не мог дотянуться, а края все уже объел. Ее передернуло. Не приведи бог такой болезни. И ведь не толстый!

— Они смеются надо мной, — пожаловался Шнырь. — Они говорят, я должен отвыкать, отвыкать! Пока не отвыкну. Суки.

— Вот. — Она полезла рукой в другой карман, извлекая пригоршню крошек и ломаных кусков. — Это все, что есть. Пожалуйста, не задерживай меня больше.

— Наоборот. — Шнырь тут же запихал все в рот. — Беги быстрее и прячься лучше, потому что как только меня спросят, я тотчас же след твой и укажу.

Ожидая его предательского крика за спиной, Имоджин побрела в сторону ворот. Медленно, потому что опасалась выдать себя излишней торопливостью. Если получится, она уйдет со двора под видом Молль. Не получится — под своим собственным именем. Она была совершенно уверена, что если Олойхор и отдал приказ «никого не пущать», то «забыл» предупредить, что он касается ее. Королевы.

Оказавшись за воротами, Имоджин, даром что королева, не погнушалась последовать совету Шныря и припустила со всех ног, стараясь одолеть как можно большее расстояние, пока дорога безлюдна, и вид девицы, несущейся во весь дух, не привлечет ненужного внимания. Однако уже через короткое время пришлось вспомнить, что это были те же самые ноги, на которых она пешком прошла весь путь сюда. К тому же не далее, как сегодня ночью. И печень словно иголками набили.

Серый промозглый день пролетал как мимо виска, так и мимо сознания. Сознанием Имоджин уперлась в Гиблый лес. Туда, как она понимала, было два пути: общепринятый, жилыми местами, с небольшим только отрезком собственно того леса, занимавший полтора дня, с ночевкой на постоялом дворе или на мельнице, как в истории с разбойничьими сокровищами; и короткий, но почти весь — лесом. Путь, который надежнее всего было проделывать в компании заклятого. Этим путем нес ее тогда Ким, и этой же дорогой вывел свою банду из леса Олойхор. Полупереваренных, но живых. Имоджин сделала, вероятно, ошибку, склонившись изначально к первому варианту. Она ничем не смогла бы объяснить своего предпочтения: когда в дело вступили ноги, усталая голова соображать перестала. Девушка едва видела окружающее и не смогла бы вспомнить, если бы пришлось.

Единственное, о чем она еще с трудом могла думать, так это о том, чтобы вовремя сигать в кусты, прежде чем ее заметят. Женщинам бродить в одиночку, а тем более — бегать, по дорогам не полагалось, хотя считалось, что это вполне безопасно. На то у знати имелись мальчишки-гонцы. При мелких же хозяйствах настолько срочным делам быть не полагалось. Баба должна чинно выступать. И неподалеку от дома. В противном случае она — лицо подозрительное. Приметят ее непременно и вспомнят, коли будут спрошены.

Но, вопреки ее опасениям, на дороге ей практически никто не попался. Ослепленная и оглушенная, пленница одной навязчивой идеи, Имоджин почти не задумывалась о причинах. Сперва было просто рано, а потом… вероятно, весть о единовременной смерти короля с королевой, переданная с гонцами через старост общин, вызвала брожение в умах, беспокойство и смутные толки. И, вероятно, власти приняли меры, чтобы волнения не распространились. Скорее всего околицы перекрыты, а день в знак траура объявлен нерабочим.

Так в торопливом и безотчетном пути промелькнул день, и хорошо было уже одно то, что, подчинившись движению, она перестала думать об Олойхоре. Раз уж ее не остановили сразу, то теперь отследить ее смогут только с собаками, а догнать — только верховые. Однако потеря лошадей в Гиблом лесу должна была чему-то принца научить. В отличие от Кима, который легко оперировал логико-мистическими построениями, Олойхор внимал уроку, только основательно получив в лоб.

Это означало, что у нее есть фора.

На ночь останавливаться было бессмысленно: это означало потерять выигранные часы и подвергнуть себя унижению быть пойманной вновь, тепленькой со сна. Да и не уснула бы Имоджин нипочем прежде, чем оказалась бы в безопасности. Что означало — подле Кима, и ничто иное.

Потому как уговор со Шнырем скорее всего закончился в тот момент, как он сглотнул пережеванное печенье.

Сойти с дороги. Спрятаться в лесу. В конце концов, с ней не случилось ничего сколько-нибудь плохого, пока они прошлой ночью тащились через самый что ни на есть Гиблый лес. Авось и сейчас переберется она через канаву, отделяющую дорогу от его смутно виднеющейся в отдалении стены, и ничего такого с нею не будет. В конце концов, переночует где-нибудь под кустом, не доходя до… ну, она почувствует!

Смена настроения настигла ее как раз, когда Имоджин перешагнула злополучную канаву. Самая позорная бабская истерика, от усталости и со слезами жалости к себе. С бешенством, как ни странно, на Кима за то, что не оказалось рядом его поддерживающей руки. Вовсе не желала она угодить в какую-либо историю героиней, из тех, про чьи деяния слагают легенды! Не хотела она противостоять напастям по одной только вполне понятной причине, что не хотела, чтобы эти напасти вообще с ней приключались. Вставать в защиту попранной справедливости, поднимать обличающий голос против злодейств, отделять право от вины: да велики ей эти одежки! Не каждый же день прыгать выше головы!

Почему не каждый? Отец сказал бы, что это достойный повод держать голову высоко.

Вытирая рукавом глаза и нос, Имоджин остановилась. За спиной ее еще оставался просвет опушки, все менее различимый в наступающих сумерках. Совсем скоро придется брести ощупью, что в лесу, даже совсем не дремучем, прилегающем к дороге, делать вовсе не стоит.

Досадно… но не, страшно, потому что даже чтобы бояться, потребен хотя бы минимум душевных сил.

Темнело, деревья как будто встали гуще, кусты боярышника и колючий шиповник приблизились. Однако примерно с той же скоростью, как надвигалась ночь, глаза Имоджин привыкали к ней. И хотя детали были уже неразличимы, оказалось, она вполне в состоянии ориентироваться среди предметов, различающихся оттенками синевы. Медленно она продвигалась в направлении, которое посчитала правильным. Игольчатые ветви задевали ее и как будто придерживали, и девушка вздрагивала от их прикосновений. К тому же пару раз она самым неприятным образом вляпалась в паутину. Деревья и буераки даже при свете дня выглядели все одинаково.

Пора наконец прерваться. Всего несколько часов между наступлением полной темноты и временем, когда начнет светать. Имоджин передернулась, представив, как будет холодно. У нее возникло сильнейшее ощущение, что если она опустится наземь, то уже не встанет. По крайней мере подняться заново на ноги и заставить себя двигаться будет весьма затруднительно. Вчерашняя ночь, принесшая заморозок, не собиралась давать спуску и сегодня: это чувствовалось по ознобу, пробиравшему ее.

В такую ночь, какая ожидалась, заснув на земле, запросто можно было не проснуться совсем. В некоторой нерешительности Имоджин остановилась. Подумать, как оправдывалась она перед собой, а вовсе не бессмысленно созерцать фосфоресцирующие поганки.

Как бы слабо они ни светились, этого оказалось достаточно, чтобы ночное зрение Имоджин дало сбой. Повернувшись во тьму, девушка совершенно ослепла и отнеслась к этому философски. Безразлично. Прислонилась спиной к подвернувшемуся кстати стволу и закрыла глаза, позволяя телу на минутку — только на минутку! — расслабиться. Коленки дрожали. Обволакивало сыростью, и ленты тумана клубились у ног, поднимаясь к поясу. С внутренней стороны закрытых век возникла зеленая возвышенность и круг камней, которые то ли воздвигнуты богами, то ли сами боги и есть.

Имоджин сморгнула навалившуюся камнем дремоту, и из кустов, куда непроизвольно устремился ее взгляд, точно так же сморгнули два белых, как луна, глаза.

• Предыдущая
• 30/41
• Следующая