Триумф пана Кляксы - Brzechwa Jan - Страница 26
- Предыдущая
- 26/32
- Следующая
Только теперь мы смогли сойти по трапу на землю, которую уже успели окрестить «Анемоновой Горбушкой» – своей формой она и в самом деле напоминала горбушку каравая.
Дом Левкойников пребывал в полной сохранности, и я не без удивления увидел, что во время катастрофы стены не потрескались и даже стекла не повылетали. Росшие в саду деревья сгибались под тяжестью фруктов, а воздух был напоен сладостным ароматом роз.
Как видите, я умышленно откладываю описание трогательной встречи Мультифлоры с семьей. Просто я лишен поэтического дара Пионии, и мне недостает слов, чтобы надлежащим образом описать эту трогательную сцену. Вполне достаточно сказать, что Вероник лил слезы в три ручья, наверно, вспоминая покойную Веронику, а пан Клякса шмыгал носом, с трудом сдерживая слезы.
Розовод действительно не преувеличивал, когда говорил о необычайной красоте Мультифлоры. Рядом со своими дочерьми она выглядела как старшая сестра. Невзирая на страдания в разлуке и тяжкие переживания последних дней, она так и лучилась безмятежностью, была полна неотразимого обаяния, будто эта минута счастья стерла с ее лица все следы забот и усталости.
«Анемонова Горбушка» была обставлена с большим вкусом и оснащена всеми современными приспособлениями, необходимыми для комфорта.
Итак, пан Левкойник с дочерьми мог сразу же перебраться в собственный дом. Вероник согласился немного пожить у них, чтобы навести порядок и помочь уладить кое-какие формальности, как-то: завести домовую книгу, прикрепить табличку с названием улицы, подключить дом к электросети и канализации, получить разрешение на постройку постоянного моста и на приобретение собственного якоря, зарегистрировать семейную фирму по выращиванию цветов, выяснить номер дома, поставить Левкойников на яичное довольствие, и прочая, и прочая.
Старый привратник живо взялся за дело, поскольку здесь он чувствовал себя как рыба в воде.
Поскольку семейство розовода с Вероником заодно покинули гостеприимные апартаменты Лимпотрона, мы с паном Кляксой остались там одни. И хотя великий ученый благодаря своей необыкновенной проницательности был уже более-менее в курсе моих семейных проблем, но, пользуясь случаем, я попытался изложить ему случившееся по порядку.
Пан Клякса внимательно выслушал меня, подумал и укоризненно сказал:
– Дорогой Адась, я столько сил потратил на твое образование, я потратил на промывание твоих мозгов целый ящик мыла, научил тебя правильно мыслить, с огромным трудом осветил закоулки твоего сознания, а ты несешь тут какую-то несусветную чушь. Как ты, человек образованный, мог поверить, что твой отец превратился в птицу? Вероник все это высосал из пальца, а ты позволил навешать себе на уши столько лапши! Как тебе не стыдно?! Что касается Алойзи, то до твоего приезда он все время крутился здесь, в Адакотураде, изображая тебя, и играл со мной в «три бельчонка», так что изображать еще и почтальона он просто не мог. Словом, я ценю фантазию, но и она должна быть осмысленной.
Речь пана Кляксы подействовала на меня, как холодный душ, и я вдруг осознал всю несуразность басни о превращении моего отца в птицу. Надо же, чтоб как раз у меня произошло такое помутнение в мозгах! Я стоял перед любимым профессором красный как рак и от стыда был готов провалиться сквозь землю. Но в то же время меня распирало от радости, что с родителями ничего плохого не приключилось и никакая опасность им не угрожает.
Из затруднительного положения меня выручило появление запыхавшегося Зызика.
– Прошу прощения… Пожалуйста… – крикнул он с порога. – Я все устроил… «Акулий Плавник» уходит в море послезавтра в восемь часов утра. Капитан очень обрадовался, и четыре каюты будут готовы!
– Да никак это славный боцман-старпом, – подбоченясь, сказал пан Клякса. – Я готов подтвердить то, что сказал ночью. Не пройдет и пяти лет, как ты станешь капитаном.
До отплытия оставалось еще два дня, чему я был даже рад, так как Праздник Королевского Петуха, объединенный с обручением короля, обещал быть необычайно интересным. К тому же и мое обручение с Резедой требовало согласия ее родителей. Поэтому я оставил пана Кляксу и отправился на «Анемонову Горбушку».
Вас, наверно, удивляет, что в столь просвещенной стране, как Адакотурада, не было телефонов, и каждое дело приходилось устраивать лично. Так вот, раньше соответствующая техника здесь имелась, но телефоны постоянно ломались, и люди половину времени тратили на тщетные попытки установить связь. Дошло до того, что работа в учреждениях почти встала, так как служащие только и делали, что впустую накручивали диски телефонов. Так что в конце концов министрон Погоды и Четырех Ветров, в чьем ведении находилась телефонная служба, решил ради блага общества ликвидировать телефоны раз и навсегда.
Вот так, без телефонного звонка, я и появился на ''Анемоновой Горбушке». Перед домом толпилась молодежь, привлеченная не столько самим жилищем Левкойников, сколько двумя их собаками, ставшими в Адакотураде диковинкой. «Анемонова Горбушка» сыграла в данном случае роль Ноева Ковчега, в котором спаслась пара представителей собачьего племени. Я уже говорил, что это были два черных пуделя, мать и сын, по кличке Негри и Негрифон соответственно. Собачки стояли на подоконнике распахнутого окна, радостно виляли хвостами и время от времени тявкали со свойственной пуделям приветливостью.
Резеда уже сообщила родителям о своем решении. Пан Левкойник, успевший за проведенное вместе время вполне узнать и оценить меня как любимого ученика знаменитого профессора Кляксы, был согласен отдать за меня свою дочь при условии, что все отпуска мы будем проводить в Адакотураде. Зато Мультифлора была явно разочарована тем, что я не садовод.
– Я всегда мечтала, что мои дочери посвятят себя цветоводству. Увы, только Георгина и Гортензия оправдали мои надежды. Вы, пан Адам, изучаете птичьи наречия и говоры. Достойное ли это занятие для ученого? Для зятя розовода? Но раз уж Резеда вас любит, то и в моем сердце для вас найдется теплый уголок.
Тут она расцеловала меня в обе щеки, а пан Левкойник радостно воскликнул:
– Это событие надо отметить! Пиония, придумай, пожалуйста, в честь молодых какой-нибудь стишок!
Пиония встала между мной и Резедой и продекламировала своим звонким голоском:
Пан Левкойник подскочил от восторга и тут же объяснил смысл четверостишия. Речь шла о том, что я, то есть Адам, из всех пяти дочерей пана Левкойника выбрал Резеду и добиваюсь ее руки. Отец этому очень рад и даже мама согласна иметь зятем специалиста по птичьим наречиям.
Все были потрясены тонкостью этого произведения, только посетовали, что Георгина несколько заглушила его конец очередной серией чихов. Мы наградили автора бурными аплодисментами, а Резеда горячо обняла зарумянившуюся сестру, и та сказала:
– Я просто создана для поэзии. И поэтому никогда не выйду замуж. Ни за садовника, ни за короля! Истинный поэт должен быть свободен, чтобы отдаться творчеству целиком.
Пан Левкойник смотрел на нее с гордостью, а Мультифлора с грустью: ей ближе были розы, а не стихи.
И тут появились Бульпо и Пульбо. Эти двое женихов наверняка радовали сердце матери больше, чем я, однако она оказывала им ровно столько же внимания, что и мне, хотя я и был всего лишь скромным кляксикологом и исследователем птичьих языков. Уверяю вас, я сумел оценить ее деликатность и такт по достоинству.
Обручение двух следующих пар прошло так же торжественно, как и наше, то есть Пиония экспромтом сочинила в их честь несколько путанный, но прекрасно звучавший стишок. На этот раз Георгина воздержалась от чихания, а Гортензия, шевеля губами, вела сама с собой беззвучную беседу, хотя выглядело это как беззвучное повторение стихов Пионии.
- Предыдущая
- 26/32
- Следующая
