Боец невидимого фронта - Ильин Андрей - Страница 7

• Предыдущая
• 7/73
• Следующая

В его городе его встречали представители военкомата.

Гроб с телом затолкали в крытую машину и повезли по знакомым улицам.

— Сюда, — хотелось сказать ему, потому что он знал дорогу лучше водителя. Но сдерживался. Хватал себя за язык.

— А здесь куда? Черт ногу сломит с этими дорогами.

— Сейчас, я прохожих спрошу, — предлагал лейтенант.

Родственники встретили гроб у крыльца подъезда.

Его родственники.

Мать.

Отец.

Брат…

Он не мог вылезти из машины, он хотел остаться в кабине, хотел спрятаться, провалиться сквозь землю…

Но он догадывался, он знал, что где-то рядом притаились наблюдатели, что его поведение, каждый жест, каждый взгляд будет доложен начальству.

Он собрался, он вспомнил чужие, заученные жесты, походку, мимику, голос. Вылез из машины, как должен был вылезать лейтенант. Крикнул:

— Давай выгружай.

Пошел к толпе родственников, надевая на лицо притворно-сочувствующее выражение.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте.

Мать.

Отец.

Брат…

Забытые, близкие, дорогие, заплаканные лица.

— Как это случилось? — спросил отец.

— Несчастный случай, — скучно сказал лейтенант. И увидел пристроившегося к родственникам человека с видеокамерой. Который снимал похороны. Который снимал его!

— Пошли, лейтенант, выпьем, — предложил отец. Они поднялись в квартиру, прошли в кухню.

— Слушай, не темни, я сам служил, — сказал отец. — Как он погиб?

— Он в гараже, под машиной, уснул, а она тронулась. Так его всмятку…

— Поэтому в цинке?

— Да. Чтоб родственников не травмировать.

Отец залпом выпил стакан водки. Заиграл желваками.

Хотелось хлопнуть его по плечу, сказать, что это лажа, дурной розыгрыш и…

Нет, не сказать, не хлопнуть. Поздно. Отец внимательно взглянул ему в лицо. И не увидел его лица. Увидел лицо лейтенанта.

— Ей не говори, — попросил он.

— Не скажу…

Он посидел на кухне. Прошел по квартире. По хорошо знакомой квартире. По своей квартире.

Он ходил по своей квартире и одновременно лежал в гробу.

Над которым плакала его мать. Мать плакала беспрерывно, глядя в мутное окошко. Она считала, что ее сын там, что он убит…

Он видел мать, видел гроб и продолжал оставаться лейтенантом. И видел мать и гроб так, как должен был видеть лейтенант — отстраненно. И удивлялся тому, что способен на такое, что не сбивается с роли…

Потом все поехали на кладбище. И он поехал. Потому что должен был поехать. Здесь ему было труднее, чем раньше. Здесь нужно было играть не просто лейтенанта, здесь нужно было играть подвыпившего лейтенанта. Нужно было слегка скучать, показывать фальшивую скорбь, обращать внимание на симпатичных девушек.

Нужно было играть… как Качалов! Лучше Качалова! Потому что Качалова можно было узнать в любом гриме, а его не должны узнать!

Гроб подтащили к раскрытой могиле. Мать бросилась на него сверху, обхватила руками, закричала.

Смотреть на это было невозможно. Но было нужно.

Кому-то было нужно.

— Скажите слово, — толкнул кто-то лейтенанта в бок.

Кто-то неуловимо знакомый.

— Что?

— Вам нужно сказать прощальное слово. Вам. Надо!

И, отрезая пути к отступлению, громко сказал:

— Тут лейтенант хочет сказать…

Это не было предусмотрено сценарием, это было слишком.

Он не мог говорить над своим гробом, рядом с матерью, отцом… Не мог говорить как надо, как лейтенант, которому все равно.

Но ему пришлось говорить. Пришлось играть. И чуть переигрывать, фальшивить. Вызывая недовольство окружающих своей развязностью.

— Лейтенант-то перебрал. Нехорошо как…

И пришлось запоминать, кто где стоял, что говорил, что делал… Запоминать детали. Как на обычном задании, как в тылу врага.

Гроб опустили в могилу. Бросили сверху комки земли…

Потом были поминки, на которых он, как и следовало дорвавшемуся до гражданки лейтенанту, напился, раскис, пролил на скатерть компот, разбил фужер, пытался незаметно щупать девиц и говорил, что покойник был не таким уж хорошим солдатом, потому что вместо того, чтобы нести, как положено, службу, прохлаждался в гараже.

Рассказывал и ненавидел себя.

И ненавидел тех, кто его сюда послал.

Ненавидел!..

Но понимал, что они добились того, чего хотели. Пути назад ему теперь отрезаны. Сюда отрезаны. К близким отрезаны. Его воскрешения из мертвых они не переживут. А если переживут, то им могут подсказать, кто был тем лейтенантом…

Они добились своего. Он умер. Он действительно умер!..

— Вы показали хорошие результаты. Очень хорошие результаты. Лучше многих других. Вы молодец, — хвалили его собеседники. — Высочайшее самообладание, психоэмоциональная устойчивость, самоконтроль… Прекрасно, прекрасно…

И тут же:

— У вас не возникало желания раскрыть себя? Там, на кладбище?

Дрогнули, сломали прямую линию самописцы.

— Нет, не возникало.

— Мы все понимаем. Но через это проходят все. Мы не могли сделать для вас исключение. Вы согласны, что поступить иначе было нельзя?

— Согласен.

Самописцы рисовали горные пики.

— Вы ненавидите тех, кто приказал вам быть на кладбище?

Взбесившиеся самописцы запрыгали по бумаге.

— Нет.

— Вы хотите отомстить кому-нибудь за то, что с вами произошло?

— Нет.

Самописцы успокоились.

— Вы хотите оказаться в подобной ситуации еще раз?

— Нет!

— Вы готовы оказаться в подобной ситуации, если этого потребует дело?

— Да.

Самописцы стояли неподвижно. Самописцы чертили бесконечные прямые линии…

Он ответил так, как надо, — ненавижу, но все понимаю. И все принимаю.

Он прошел тест. Его допустили к учебе.

На экране монитора проплывают лица. Сотни. Тысячи. Люди идут сплошным обезличенным потоком, выталкиваемым из недр земли эскалатором метро. Через минуту, час, десять часов или сутки среди них может промелькнуть человек, которого, он должен узнать. Которого ему показали в трехминутном видеоролике. Он может быть в своем лице, а может быть в гриме. Но все равно, пропустить его нельзя.

Час.

Второй.

Третий…

Оторвать взгляд от монитора нельзя ни на минуту.

Потому что за минуту мимо могут пройти пятьдесят человек. Лиц которых он не увидит.

Четыре часа.

Пять…

Глаза слезятся и «плывут». А ведь еще не вечер. Что-то будет в часы пик?..

Лица.

Лица.

Лица…

Мужские, женские, детские…

Нет, детские не в счет. Вряд ли он сможет загримироваться под ребенка. А вот перевоплотиться в женщину, старика, старуху способен. И, значит, женщин, стариков, старух сбрасывать со счетов нельзя.

Лица.

Лица.

Лица…

Не всегда в удобном ракурсе. Люди идут оборачиваясь, обгоняя друг друга, заслоняя друг друга.

Идут.

Идут.

Идут…

Рассмотреть каждого в отдельности невозможно. Надо схватывать картинку целиком — всю и разом. Не то.

Не то.

Не то…

Девять часов непрерывного наблюдения. Он уже не способен работать в полную силу, он уже пропускает отдельные лица. Но он продолжает смотреть.

А может, его не будет? Вполне может быть, что не будет. Или будет на последней секунде.

Стоп! Лицо в гриме! Кто-то идет в гриме!

Овал лица, нос, рот…

Не он. Кто-то использовал грим и, кажется, наклеил бороду. Но не он. Не он…

Одиннадцать часов…

Двенадцать…

Сколько людей прошло мимо него? Пять тысяч? Десять? Тридцать? Нет, он никогда не сможет…

Вот он! Он его не увидел, он его почувствовал! Как волк —

притаившегося в засаде охотника. В том офицере. Они напялили на него форму, чтобы обезличить, смазать индивидуальность. Но это он. Он! Потому что овал лица, подбородок, выражение глаз… И еще интуиция, которая видит на подсознательном уровне, видит больше, чем сознание.

«Вначале почувствовать — потом понять. От общего-к частностям, — втолковывали им инструкторы. — Интуиция — это сумма микропризнаков, не воспринимаемая по отдельности».

• Предыдущая
• 7/73
• Следующая