Из тупика - Пикуль Валентин Саввич - Страница 64

• Предыдущая
• 64/221
• Следующая

- На! - сказал. - Ты думаешь, я лучше стану. Я их для Архангельска нацепил, чтобы не выделяться...

Матросы погогатывали:

- Харченку-то! Харченко скажи о том...

- Скажу и Харченко. - Павлухин враз побледнел и выдернул взглядом из кубрика трех, надежных. - Власьев, Кочевой и ты, Митька (это Кудинову)... ступай за мной! Будем наводить порядок на флотилии с нашего крейсера... Ходу!

В кают-компании крейсера Харченко играл в поддавки с мичманом Носковым. Посверкивал в углу за роялем самовар, подаренный команде "Аскольда" еще в Девонпорте - от рабочих Англии, ради пролетарской солидарности. Трещала дровами печурка, труба ее, раскаленная докрасна, была выведена прямо в иллюминатор. Кожа с диванов давно вырезана ножами аккуратными квадратами - на голенища и прочие матросские поделки.

- Ну, Тимоха, - сказал Павлухин, - уж ладно мичман, с него спрос иной, а ты... Ты же из наших, свой в тряпочку!

- Це-це-це, - ответил Харченко, - ты про што завел?

- Номера приказов революции уже за сотню швырнуло. А ты, машинный, еще и приказа номер первый не исполнил...

- Ах вот вы о чем? - догадался трюмный мичман и покорно сдернул с плеч серебряные погоны корпуса флотских инженеров-механиков.

- Стой, погодь, - удерживал его Харченко. - Разберемся... Это как понимать?

- А так, приказ революции. Вон мичман умнее тебя: сразу понял... Давай и ты скидывай.

- Отвяжитесь, - сказал мичман и, бросив погоны, ушел. Харченко, набычившись, стоял перед Павлухиным, и кровь заливала ему низкий широкий лоб.

- Пошто говоришь-та-а?.. - спросил он. - Мне сымать? Да я тебе не сопливый мичман. Пущай их белая кость сымает. А я сын трудового народа, и мне эти погоны... Или забыл, каково доставались матросу погоны офицера? И теперича ты, лярва худая, желаешь, чтобы я тебе их скинул? На! - выкрикнул, наступая. - Попробуй сыми...

- Попробуем, - сказал Павлухин, цепляясь за погон.

И вдруг, низко склонясь, Харченко бомбой пробил брешь в загороди матросов, выскочил в коридор кают-компании... Схватил с пирамиды винтовку, клацнул затвором:

- Ты мне, Павлухин, не смей... Я тебе не контра, а офицер красной революции. И свои погоны не отдам... Поди-ка вот, сам заслужи их сначала... Не подходи! Убью любого! Черный глазок загулял по грудям четырех, нащупывая сердце каждого. Накал этого мгновения был страшен.

- Снимешь? - спросил Павлухин.

Но едва сделал шаг, как пуля, звякнув о броню, рикошетом запрыгала по линолеуму. Харченко ловко передернул затвор. Выскочила из-под него, сверкнув, желтенькая дымная гильза. Стремительно перебросил в канал свежий патрон.

- Сымай их с дворянских плеч... А мои не трожь!

И только сейчас заметил, что из кулака Павлухина глядит на него, весь в пристальном внимании, вороненый зрачок нагана. Угар прошел, и Харченко медленно опустил винтовку. Брякнулась она к ногам машинного прапорщика. И протянул он к матросам свои трудовые клешни:

- Вот этими-то руками... потом и кровью своей. Ладно, - сказал. - Я уйду. Оставлю вам свои погоны...

Он и правда ушел с крейсера. А в каюте его остались две плоские тряпочки, на которых слюнявым химическим карандашом были разрисованы корявые звездочки. Харченко скрылся при погонах настоящих, еще царских, купленных на барахолке, и только теперь на "Аскольде" поняли, что у главнамура появился еще один лакей - очень хороший, очень усердный.

- Ребята! - объявил Павлухин в кубрике. - Волею ревкома крейсера отныне разрешается: каждый, кто встретит Харченку на улице, может лупить его как собаку...

И вспомнился ему тяжелый браслет на руке Харченки, перелитый из серебряных ложек, ворованных в ораниенбаумском трактире. И сберкасса крейсера, запертая висячим пудовым замком, - ни у кого из команды не было скоплено столько франков, сколько У машинного унтера Харченки. И хуторок на Полтавщине. И чарку, бывало, не выпьет - все копит, копит, копит, зараза такая.

"Моя вина! - думал Павлухин. - Просчитался я!"

...Однажды сошел Павлухин на берег Шел и шел себе, задумавшись, опустив голову Вдруг кто-то окликнул его:

- Эй, "Аскольд"! Сбавь обороты..

Повернулся: стоял перед ним матрос, еще молодой, с лицом приятным и открытым. Незнакомый. А на голове - шапка (по ленточке, откуда он, не узнаешь).

- Чего тебе? - спросил Павлухин с опаской.

Незнакомый матрос придвинулся ближе, трепеща клешами по сугробам, и совсем рядом увидел Павлухин серые пристальные глаза со зрачками, слегка рыжеватыми.

- Это вы там шумите? - спросил. - Хороша коробка первого ранга, яти вас всех. Шуму много, а шерсти мало.

- Это кто так сказал?

- Черт сказал, когда стриг свою кошку... Вот и я говорю теперь: разве вы корабль революции? Вы - котята в бушлатах. Ветлинский - хад? - спросил матрос в шапке.

- Ну гад, - согласился Павлухин.

- Это ваших-то он четырех шлепнул в Тулоне себе на здоровье?

- Ну шлепнул.

- А вы... терпите? Угробить его надо!

Матрос постоял, о чем-то раздумывая, покачался, будто его ветром кренило, и вдруг плюнул под ноги аскольдовца.

- Дерьмо! - сказал. - Кто поверит вашим резолюциям, если вы даже Ветлинского убрать с дороги не способны... Наган есть? Вот и хлопни...

Павлухин пошагал далее. Тогда он не задумался, почему незнакомый матрос подбивает его на анархический выстрел в спину главнамура.

И это забылось. Как и многое забывается.

* * *

Над главнамуром собирались таинственные тучи... Тихие, грозные. Молнии из этих туч могли разить неожиданно. Но Ветлинский еще не догадывался об этом. По-прежнему отстаивая свою теорию сопротивления перед натиском союзников, контр-адмирал был сейчас обескуражен последними событиями: за бревенчатыми стенами штаба пасмурно чуялось брожение гарнизона и флотилии.

Контр-адмирал еще раз перечитал конец резолюции. "И на этой платформе, - говорилось в решении матросов, - мы будем стоять вплоть до полного подавления неподчиняющихся". Конечно, сейчас очень помог бы лейтенант Басалаго с его быстрым, изворотливым умом. Но приходилось полагаться на себя и на... совдеп!

Главнамур терпеливо выслушал слезливые обиды Харченки.

- Да-да! - говорил контр-адмирал, сведя пальцы в кулаки и похрустывая костяшками. - Слава богу, что вы осознали это падение, всю его глубину... Если погоны имеют такое значение для вас, недавно их надевшего, то, согласитесь, господин прапорщик, каково же расставаться с ними нам, кастовому служивому офицерству?

В завершение беседы Харченко, как водится, поплакался:

- Куды же мне теперича? Ни угла, ни двора - словно после пожара. И это после стольких лет службы...

- Столоваться, - разрешил Ветлинский, - прошу вас за общим табльдотом при офицерском собрании Главнамура. Вот вернется из командировки лейтенант Басалаго и мы подыщем для вас место... Впрочем, постойте! - Контр-адмирал выдвинул ящик стола, разворошил бумаги, извлек оттуда одну и перебросил ее к носу Харченки: - Ознакомьтесь, господин прапорщик.

Это была очередная резолюция Кольской флотской роты: "Требовать от Мурманского Совета рабочих, и солдатских депутатов немедленно реорганизовать штаб Главнамура, а впредь до разрешения этого вопроса приказаний Главнамура не исполнять..."

- Вот вы, голубчик, и берите под свою команду эту Кольскую роту, сказал Ветлинский.

- Ваше превосходительство, - растерялся Харченко, - а обедать из Колы кажинный день в мурманское собрание ездить?

- Ну, милый прапорщик, всего-то десять верст, ерунда! Десять верст туда, да десять - обратно. Половина службы у Харченки теперь уходила на обеды. Зато не как-нибудь, не мотаться по трапам с чайником, а подадут тебе на тарелочке с золотым ободочком. Салфетки, отдельный нож каждому. Стоит перед тобой диковинка, а в ней баночки: соль, горчица, перец. Посолишь, погорчишь, поперчишь - и кушай, не скоты, чай! И подсядет сбоку герр Шреттер, рассказывая про сияющую огнями Вену, в которой Харченко никогда не бывал...

• Предыдущая
• 64/221
• Следующая