Из тупика - Пикуль Валентин Саввич - Страница 46

• Предыдущая
• 46/221
• Следующая

Боцман ехал во втором классе, почти полупустом, загрузив свое купе ящиками с ананасами. Крепкие мышцы боцмана, отъевшегося на казенных харчах, играли заранее - скоро он будет сгружать ящики на перрон...

И вот завечерело над далями, паровоз неторопливо втянул вагоны под закопченные своды вокзала.

Пассажиры гуртом повалили на платформы: матросы - чемодан на плечо убежали, радуясь, свистя и подпрыгивая. Издалека было видно, что на развороте турникета патруль задержал каперанга Ветлинского. Власий Труш вытянул шею, всматриваясь в сутолоку вокзала: что будет? Командир "Аскольда" о чем-то долго спорил, потом зажал портфель между колен, и патруль тут же спорол ему с плеч погоны, сорвал с фуражки кокарду; после чего турникет закрутился дальше.

Боцман сгрузил на перрон ящики с броскими английскими надписями. На заплеванных досках платформы эти ящики расцветали, словно праздничный подарок ко Христову деньку. Устал.

- Фу, - сказал, отдыхиваясь. - Ломового бы теперича... Выбил бушлат об стенку - шлеп-шлеп; сорвал погоны с него - от греха подальше; присел на ящики. Тут его окружили. С красными повязками на рукавах пальтишек. Видать, рабочие.

- Знатно, - сказал один, присматриваясь. - Вот это, я понимаю, упаковочка... Эй, флотский! Кажи бумагу.

Власий Труш бесстрастно развернул отпускную. Прочли. Вернули. Пока ничего. Подкатился тут и солдат в обмотках.

- Что в эшелоне? - полюбопытствовал.

- Техника, - не мигнул Труш, отвечая. - Причем иностранная, - добавил. - У нас такая разве бывает?

- Всякая бывает, - усмехнулся один рабочий.

- А это секретная, - отвечал Труш. - Для дальних прицелов.

- Ну вези, - сказал солдат. - Технике - мое почтение. Особенно, ежели прицел у тебя дальний, так это - милое дело!

Но тут его спросили:

- С мурманского?

- С него самого... с мурманского.

- Зажрались вы там. Вон ряшку-то какую наел: надави - и сок брызнет. А ну, Федя, берись с конца. Сейчас прицел проверим.

Подняли один ящик и грохнули его о перрон - покатились яркие банки, и вмиг их не стало (набежал народец - растащил).

- Стой! - заметался Труш. - По какому праву?

- Спекулянт! - ответили. - А право одно: революция! Солдат вспорол ножом одну банку. Лежали там нежные золотистые ломти, благоухая необычно. И растерялся солдат:

- Это что же за дичь така? Видать, вкуснятина?

- Не дичь! - убивался Труш. - Эх ты, серость., фрукта!

- Как зовется?

- Ананаса...

Услышав это слово, солдат озверел.

- Буржуй? - хватался за грудки. - Ананасу жрешь?

- Не буржуй, а боцман... - оправдывался Труш.

- Прикидывайся! - орали из толпы мешочников. - Сразу видать буржуя... Рази моряки ананасу шамают? Переоделся под флотского.

Труш совсем ошалел. Тянулись к нему отовсюду руки, рвали его на части, с хрустом выдернули пуговицы из бушлата, которым он укрывался от кулаков.

- Растрепать его! - визжала бабенка в платке. - Зачинай делить... тута же... всем, по совести!

- Товарищи! Граждане! - взывал Труш, отбиваясь. - А ежели я болен? Ежели я не могу? Ежели мне доктор велел? Это как же получается? Выходит, буржую можно, а простому человеку нельзя?

Красногвардейцы уже таскали ящики на ломового извозчика. Грузили. Солдат ткнул боцмана штыком под лопатку - больно:

- Следуй...

Привели на Выборгскую, вслед за телегой. Там, в узкой прокуренной комнате, сидел человек, и жиденький галстук его был завит на шее веревочкой. Тяжело он поднял глаза, красные от недосыпа, как фонари.

- Половину, - сказал, - на Путиловский, другую половину разделить: на Обуховский да на Парвиайнена... детишкам!

- Ты што? Соображаешь?.. Да я от самова Сингапуру...

- Вот и приехал. Спасибо, что сам не съел!

* * *

Когда Россия уже шаталась от голодухи, Мурманск еще не ведал острой нужды в куске хлеба. Англичане и французы взяли Мурманский край на союзный прокорм, и первый кусок - самый лакомый - доставался гарнизону и флотилии. Все продовольствие было в руках британского консула Холла: он мог и задержать его, и тогда на шее Мурманска стягивалась неловкая петля голода. Холл мог и ослабить эту петлю...

Впрочем, все зависело от Петрограда, где существовало двоевластие. Все зависело от политики. Это было время, когда даже консул не знал, что будет дальше... Стянуть ему петлю или, союзно подобрев, распустить ее по старой дружбе?

Глава шестая

Всю ночь мычали коровы, и сны от этого были наивные, пахнущие молоком и детством. А утром, едва Небольсин открыл глаза, Дуняшка положила перед ним письмо:

- Матрос был. Сказывал, цто издалека везли...

Сна как не бывало, и Аркадий Константинович, волнуясь, взломал хрусткий конверт. Штабс-капитан Небольсин сообщал младшему брату, что это, очевидно, его последнее письмо из Франции: бригаду направляют на Салоникский фронт, в Македонию (значит, Лятурнер тогда был прав, намекая на новый адрес). За каждой строчкой письма сквозила плохо скрытая досада и какой-то разлад души и разума.

Там, в окопах Мурмелона, брат его мучился неясной отсюда мукой - и, пожалуй, эта мука не шла ни в какое сравнение с теми переживаниями, какие выпали на его долю в Мурманске. Аркадий Небольсин слишком уважал своего старшего брата. Конечно, Виктор Небольсин (ныне штабс-капитан) не был тем актером, который приходит раз в столетие, чтобы потрясти мир. Но зато Виктор Небольсин мог ежевечерне сорвать с публики аплодисменты за добросовестную игру... Игра продолжалась!

Аркадий Константинович вновь перечитал конец письма: "...распахнется окровавленный занавес этой кошмарной трагедии мира, и самые красивые женщины выйдут навстречу нам с печальными цветами воскресшей весны. Именно к нам, ибо мы, русские, останемся победителями".

Игра продолжалась... даже на фронте! И тут Аркадий Небольсин понял, что эти последние строки тоже рассчитаны на то, чтобы сорвать аплодисменты. Значит, бедняга Виктор давно растерял свою публику - "остался у него только я - его брат". И, сидя на развороченной постели в своем вагоне, брат слегка похлопал брату - из Мурманска до Мурмелона: "Браво, браво!"

Небольсины, потомственные петербуржцы, выросли без матери. Отец их, чиновник ведомства императорских театров, был человеком начитанным, с настроениями демократа-семидесятника. Братья вырастали самостоятельно, среди книг и музыки. Отец рано научил их гордиться Россией и тем, что они русские. Отсюда и все остальное, как следствие этого воспитания. Для одного, после службы в блестящем полку, - подмостки сцены, а для другого выпала большая честь - быть русским путейцем: романтика дальних дорог страны, которая раскинула свои рельсы от Амура до полярных тундр Скандинавии. В любом случае - все было у братьев прекрасно и патриотично (так им казалось обоим).

Небольсин еще раз повертел письмо: нет, обратного адреса брат не указывал - наверное, и сам не знал его точно. И тут опять замычала корова только не во сне, а наяву. И так близко, где-то совсем рядом, на соседних путях. Откуда корова - думать не хотелось...

Аркадий Константинович пил чай, заваренный Дуняшкой, когда в вагон к нему поднялся дорогой гость - инженер Петя Ронек с Кемской дистанции.

- О! Петенька... Ты с каким?

- С дежурным, - ответил Ронек. - Прискакал за хлебом... Ронек поддерживал честь корпуса путей сообщения и всегда носил элегантную форму путейца, а на голове фуражку с зелеными кантами и молоточками в кокарде. Был аккуратен, подтянут.

- Чаю? - предложил Небольсин.

- Ну давай...

Распивая чай, Ронек спросил:

- Куда ты коров деваешь, Аркадий?

- Ты это серьезно? - задумался Небольсин.

- Вполне.

- Мне, правда, всю ночь снились коровы. И мычит какая-то...

- Видишь ли, - начал Ронек, - нас преследует саботаж. Через голодный Петроград прогнали эшелоны со скотом. Я успел перехватить их на Кеми и часть отослал обратно. Но часть вагонов все-таки проскочила... на тебя! Ты принял?

• Предыдущая
• 46/221
• Следующая