Татарский удар - Идиатуллин Шамиль - Страница 28

• Предыдущая
• 28/90
• Следующая

Так что я подло отцепился от Марины, едва за дверью зашаркали вернувшиеся с променада хозяева-гости, и незаметно убег, пока ее официальный друг не прибыл (тот еще программист, честно говоря). Ей-богу, не было больше ничего.

Но все-таки Марина была совсем пьяная тогда, и, наверно, что-то там себе напридумывала про то, как у нас все красиво после танца сложилось и разложилось.

Через полгода где-то я, шагая с лекций в редакцию, проскочил мимо Марины, задумчивой такой и в желтом пальто, и, дурак, поздоровался.

Она просто вся встрепенулась, сказала «Ой… Айратик» и полезла обниматься, а потом принялась болтать.

Ноябрь, дубак, я в нитяном свитерке, а что делать?

Вот тогда Марина чуть ли не вторым вопросом и шарахнула:

— А ты ехать не собираешься?

Я в самом деле мечтал вписаться в какую-нибудь университетскую стажировку в Москву, а то и в ФРГ (зря мечтал: на первых курсах такие штуки расходились по комсомольской линии, к которой я не додумался прислониться, на следующих — вообще по какой-то усложненной и никак не совпадавшей с рисунком моих извилин). И потому начал пыжиться:

— Фе, да кто меня возьмет, да кому я нужен?

А Марина удивленно похлопала глазками за очечками и сказала:

— А вот мы с Димой до Нового года уедем.

Мое нутро хищно сграбастала страшная жаба, я проклял мажоров с ВМК и, не подавая вида, поинтересовался:

— А куда?

— В Канаду, — важно сказала Марина.

— И надолго? — совсем уже равнодушно спросил я, стараясь не стучать зубами.

— Как это — надолго? Совсем уезжаем, эмигрируем.

«У-у-у», — подумал я, а вслух сказал:

— А зачем?

Потом-то на меня часто смотрели как на тупого, я привык. Но тогда был первый раз. И мне стало неудобно. И я научился сдерживать наивные вопросы — даже когда общался с Валерием Палычем Никифоровым, который двадцать пять лет отработал репортером во всех возможных газетах Казани, пособкорил на половину московских изданий и агентств и последние годы мог рассуждать только об одном: как бы стать чьим-нибудь пресс-секретарем.

На какой-то пьянке в Домжуре я подвергся ничем не спровоцированному нападению Валерия Палыча. Он, озабоченно ощупывая бок, подробно рассказал мне, что и насколько часто у него болит, как ему тяжело уже бегать, словно пацану, по всему Поволжью, как его достала тупая и зажравшаяся Москва и как он мечтает пару лет до пенсии дотянуть на месте пресс-секретаря — а Магдиев, дурак, своего счастья не видит, Никифорова не зовет и берет бездарных сопляков.

Я, честно говоря, на никифоровском могучем фоне тоже был бездарным сопляком. Но он, похоже, в сопливый список меня не включал — видимо, потому, что знал о благодарных отказах, которыми я отвечал на любые предложения перейти на хорошо оплачиваемую госслужбу. Значит, был сопляк, да не соперник. И я эту тему как мог поддерживал, сочувственно кивая и стараясь не слишком явно выворачивать нос из-под мощного водочного аромата, — крупный он мужик, Никифоров, и пьет всегда по-крупному, невзирая на больное сердце и печенку. И помнит все — в том числе и мою обходительность.

Так что при всякой следующей нашей встрече Валерий Палыч хватал меня за локоть двумя толстыми пальцами и жалобно гудел про то, как хочет к президенту. А я, загипсовав сочувственную мину, сдерживался, чтобы не спросить: «Да зачем, блин?»

Никакого желания пойти в пресс-секретари я не испытывал. Отдельный кабинет, обкомовская клиника и очередь на бесплатную квартиру — штука, конечно, хорошая. Но, во-первых, очереди дождались немногие. Во-вторых, спасибо, не первый год в нашем смешном бизнесе, так что насмотрелся на то, как любая сошка в любом ведомстве, чуть что, вытирает ноги об ответственного за связь с прессой. А ответственный, только что важный как не знаю кто, косится на бывших коллег и шепчет сошке: «Да ладно, Рустем Иваныч, ща утрясем, не кипятись». А сошка: «Ты, пацан, за что деньги получаешь? Что у тебя вообще за хрень творится? Да я тебя…» Ладно.

И в любом случае: дать оттяпать себе печатный орган, где бы тот ни находился, — как минимум странно. Оно, конечно, со всяким может случиться — у некоторых вон вообще ноги нет. Но то ведь случайно, а специально стремиться искалечить себя… Зачем? Поэтому я всегда относился с брезгливой жалостью к журналистам, пытающимся вписаться во власть. К Никифорову, в принципе, это не относилось: попасть на спецпаек и мягкое кресло перед самой пенсией — это же милое дело. Но мне до пенсии ведь как до Дербышек на карачках. Так что вопрос я считал закрытым.

Увы, я один — поскольку пресс-службы в последнее время росли, как грибы в Чернобыле, по две штуки на каждый детсадик. И каждая пыталась ухватить любого журналиста, до которого дотягивалась. В общем, вскоре мне это надоело, и я придумал классную отмазку: примерно оценивал дееспособность вербовщика и самым мягким тоном называл сумму, раз в десять большую, чем тот смог бы осилить (и раз в двадцать, чем я когда-нибудь держал в руках — а я, между прочим, два года старостой группы был и стипендии на всех получал). Вербовщик смотрел с презрением или уважением, но отставал быстро.

Магдиева я ошарашить таким образом явно не мог. Во-первых, все-таки неудобно. Во-вторых, чревато. Он мог и согласиться с самым извращенным моим пожеланием — Булкину хватило бы темперамента выкроить бюджет для меня, ликвидировав пару правительственных департаментов. Да и резервный фонд президента, между прочим, продолжал существовать и одними только текущими процентами кормил хоккейную и теннисную команды, а также театр татарской эстрады и пару приютов. Не говоря уж об основных неафишируемых расходах. Самому прожорливому пресс-секретарю этих денег тоже наверняка хватило бы. И что тогда попавшемуся обжоре осталось бы делать?

Поэтому начало встречи получилось для меня форс-мажорным. Магдиев вылетел навстречу нам из-за дубового стола, как опытный батутчик, и в два шага покрыл трехметровую дистанцию до открытой нами двери.

Я знал об экспрессивности Булкина, но лично сталкивался с нею впервые — и был слегка потрясен. Булкин, получивший прозвище от одной из местных газет частично за имя, частично за высококалорийную внешность (газета потом прожила месяца полтора, но прозвище прилипло куда крепче, чем менее обидное «Танчик»), подавлял и размерами, и бешеной энергией, бившей, как вода из зажатого кулаком фонтанчика. В считанные секунды он горячо поручкался со мной — но кисть вопреки моим опасениям не раздавил, — осведомился о здоровье, самочувствии, пожеланиях по поводу наличия лимона и сахара в чае, распорядился по последнему поводу, затем сообщил:

— Вы вообще похожи.

Я покосился на ошарашенного Гильфанова и растерянно заржал.

Булкин затолкал нас обоих за боковой стол, сел напротив и предложил мне стать советником по информполитике. То есть он, конечно, пока реактивная секретарша расставляла чашки и блюдца, выдал какую-то подводку типа бессмертного шварцевского «Вы привлекательны, я чертовски привлекателен», но за малосущественностью реплики ею смело можно было пренебречь.

В общем, тут я попал. И с полминуты представлял собой замечательную иллюстрацию к тезису о теории относительности, поскольку что-то быстро и, надеюсь, убедительно (судя по доброжелательному взгляду боевых товарищей) говорил, а в голове трудно и мучительно, как перекошенный вал мясорубки, прокручивались скудные и никому не нужные мысли. Причем основные усилия я прилагал, чтобы задавить главную из них, которая призывала сказать что-нибудь грубое прямо в пронзительные черные глаза гаранту местной конституции — и посмотреть, что из этого получится. Сдержался, к счастью. А потом заметил некоторую иронию в бледных глазах Гильфанова и понял его кайф: мол, от бабушки в моем лице ты, парниша, ушел, а вот от дедушки не слабо ли будет.

«Ах ты, волчья сыть», — подумал и благополучно докрутил особенно сложноподчиненный оборот про то, как я люблю живую журналистику и ненавижу всякую мертвечину (мертвечину я описал обтекаемыми периодами, дабы Магдиев раньше времени не обиделся).

• Предыдущая
• 28/90
• Следующая