Печать ангела - Хьюстон Нэнси - Страница 5
- Предыдущая
- 5/40
- Следующая
С тех пор Рафаэль научился делать два дела одновременно так, чтобы одно не мешало другому. Довольно редкий талант. Помимо циркулярного дыхания он позволяет, например, подсчитывать расходы, беседуя с приятелем по телефону, или оценивать прелести новой пассии, с упоением воздавая должное пирожному с малиной.
Его соло снискало одобрительные возгласы коллег, и Рафаэль купался в блаженстве. (Он любит, когда его любят, когда слушают затаив дыхание, любит уводить публику из этого бренного мира: сказка про флейтиста из Гаммельна – его любимая с детства.) Под вечер – грех было не пройтись при такой хорошей погоде – он наведался к букинистам на набережную напротив собора Парижской Богоматери и заодно зашел в два музыкальных магазина, что по обе стороны площади Сен-Мишель. Потом он отправился обедать в семнадцатый округ к приятелю-тромбонисту, а после трапезы в семейном кругу мужчины прогулялись до площади Клиши и выпили виски в баре. Рафаэль, одним ухом сочувственно внимая жалобам друга на денежные проблемы, другим прислушивался к бурной беседе за соседним столиком, где говорили о событиях в Алжире. (Двести пятьдесят человек – женщины, дети, старики – были зверски убиты, расчленены, обезглавлены в деревне под названием Мелуза бойцами Фронта национального освобождения в порядке выяснения отношений с бойцами Алжирского национального движения. В ответ двести пятьдесят парижских алжирцев, уроженцев этой местности, завербовались во французскую армию.)
На улицу Сены Рафаэль вернулся около двух часов ночи. Подняв глаза, он увидел, что окошко Саффи на последнем этаже светится. Это его удивило – и какое-то время сердце билось чаще.
Саффи – прислуга замечательная во всех отношениях. Готовит она без затей, но вкусно – пальчики оближешь, ее рабочая форма – узкая черная юбка, белая блузка и белый передник – всегда идеально чистая. Она говорит “да, месье”, “доброе утро, месье”, “добрый вечер, месье” и никогда не забывает улыбаться. Уборку она делает безукоризненно и бесшумно. Когда Рафаэль в отъезде – орудует пылесосом, гениальным изобретением, оставшимся на память от Второй мировой войны пережившим ее европейцам, вернее сказать, европейкам, которые могут теперь чистить ковры, не вытряхивая их в окно.
Дни шли за днями, наступил июнь. Да, это случилось в самом начале июня.
В ту ночь Рафаэль опять вернулся домой под хмельком в третьем часу. И опять увидел зажженную лампу в комнате Саффи. Что же, эта девушка вообще никогда не спит? В 7.45 уже умыта и одета – в этот час она стучится в его спальню с завтраком.
Наутро Рафаэль решается: свою серьезность и отсутствие задней мысли он доказал, теперь можно проявить и любопытство.
– Вы так поздно ложитесь, – улыбаясь, спрашивает он Саффи, – или спите с зажженным светом?
Нефритовые глаза метнули на него негодующий, почти злобный взгляд. Саффи отворачивается, ни слова не говоря, но эта мелькнувшая искра гнева взбудоражила ее работодателя. Привстав в постели, он подается вперед и перехватывает – не грубо, даже ласково – обнаженную руку Саффи выше локтя, в самом соблазнительно округлом месте этой худенькой руки, там, где кончается короткий рукав белой блузки.
Саффи застывает.
Так не застывают от страха – так застывают, когда знают, что сейчас произойдет. Эта неподвижность почти не отличается от той, что свойственна ей всегда. Как обычно – ну, может быть, чуть-чуть иначе, чем обычно, – ее тело и все ее существо словно замерли в ожидании.
И это происходит. Рафаэль притягивает ее к себе, заставляет сесть на край кровати – она не противится. Он медленно опрокидывает ее на спину и стягивает резинку с конского хвостика, так что волосы рассыпаются по простыне, накрывая его чресла, – она и бровью не ведет. Он произносит ее имя, тихо-тихо:
– Саффи.
Он знает, что ее затылок ощущает, как набухает и твердеет под простыней его член; но она не пытается подняться и не поворачивает к нему головы.
– Саффи, – повторяет Рафаэль, теряя голову от прикосновения ее кожи и от удивительной невесомости ее тела, лежащего поперек кровати на его ногах. Он начинает расстегивать одну за другой – адажио, адажио – пуговки ее блузки. Потом поворачивает ее, ставит на колени – она так и стоит.
Ему не хочется ее раздевать, хочется взять ее прямо в рабочей форме. Он задирает узкую черную юбку – движения его стали резче, но в них по-прежнему нет ни малейшей грубости, только неистовое желание, член стоит торчком, он обуздывает его до поры, да, он умеет управлять любовным актом, извлекая из него максимум красоты, это как симфония: аранжируем, модулируем, не вступаем сразу фортиссимо, подбираемся росо а росо, чтобы заслужить пароксизм как естественную, неотвратимую, гениальную кульминацию крещендо.
На Саффи нейлоновые чулки и пояс с резинками; ее ноги под его ласками тонки и напряжены как струны.
– О, Саффи, о, Саффи, – шепчет Рафаэль ей в ухо. – Я с первого дня хочу вас…
Она не отвечает. Он дышит все громче, продолжая что-то бормотать ей в ухо, всем телом оплетая изгиб ее спины. Он не снимает с нее трусики, только отодвигает двумя пальцами шелковистую ткань и входит в нее неспешно, долго, изумительно. Саффи не пытается высвободиться, ясно, что у нее это не в первый раз, она знает, что с ней делают, и он продвигается толчками, с протяжными хрипами в такт (Глюк, “Торжество любви”), сдерживается, сдерживается, потом больше не сдерживается, подхваченный волной, в голос кричит ее имя, любит ее, отдает всего себя и исходит под конец чуть ли не в слезах, так он выложился – наверно, как еще ни разу в жизни, ни с одной проституткой, ни с одной подружкой, близкой или дальней, никогда.
А Саффи уже отстраняется. Встает с кровати, приводит в порядок одежду перед зеркалом, которое она моет раз в неделю, по пятницам. Видит в зеркале свое отражение, а за спиной лежащего навзничь – руки раскинуты, ноги раскинуты среди скомканных простыней – мужчину с черными кудрями и ранней лысиной. Она знает, как его зовут, знает его одежду до и после стирки, знает его любимые кушанья; теперь она знает еще, и как он выглядит голым и как утробно стонет, когда кончает.
Не без удовлетворения Саффи отмечает, что на зеркальной поверхности нет ни малейшего следа тряпки.
Все утро Рафаэля нет дома. В полдень они встречаются за завтраком, как всегда, словно ничего и не было. Саффи подает ему салат по-ниццски, сообщает, кто звонил.
Он без ума от нее.
Вечером у него концерт, и он играет изумительно, думая о Саффи с первых аккордов оркестра до последних хлопков публики. Вернувшись домой, он видит свет в ее окне, поднимается на седьмой этаж и скребется, как кот, в дверь. Она открывает и не спрашивает ни о чем. На ней ночная сорочка – длинная, неженственная сорочка из белого ситца, пожелтевшая от стирки.
На этот раз он раздевает ее.
Сам раздевается тоже и, стоя перед ней в удушливой жаре, ищет ее взгляд. А он красивый мужчина, Рафаэль. И любовь его такая же настоящая, как и любая другая. Он и думать не думает о том, что находится со служанкой в комнате прислуги. Ему важно пробудить желание – или хотя бы внимание – в этой странной девушке. Ему хочется, прежде чем он возьмет ее во второй раз, чтобы она признала его, чтобы улыбнулась ему. Они стоят, обнаженные, рядом, их тела то и дело касаются друг друга, у него уже встало, но он не прижимает ее к себе, а наклоняется, ловя ее губы своими, раздвигает их языком. Как у всякого флейтиста, язык и губы у него чуткие, искусные, умелые.
Саффи покорно дает себя целовать.
Рафаэль понимает, что она никогда не окажет ему сопротивления. Ни ему, ни кому другому. С ней можно делать все, что угодно. Обнимать, раздевать. Поворачивать так и этак. Тискать, кусать. И связать можно, и заткнуть рот. И ударить, и убить. Перед мысленным взором Рафаэля промелькнула в этот миг кукла Ганса Беллмера – он видел фотографии в одной галерее неподалеку: связанная, изломанная, разобранная и вновь собранная на тысячу ладов, неизменно улыбающаяся, никакая, лед и лед.
- Предыдущая
- 5/40
- Следующая
