Печать ангела - Хьюстон Нэнси - Страница 20
- Предыдущая
- 20/40
- Следующая
– Андраш!
Он садится впереди, Саффи с ребенком сзади… и они едут. Эмиль, притиснутый к телу матери, совершенно счастлив; движение велосипеда убаюкивает его, он засыпает.
– А куда мы едем?
– На Блошиный рынок!
Андраш любит бродить по открытому Клиньянкурскому рынку; нередко он находит там всевозможные мелочи, которые могут пригодиться в работе. Но на этот раз далеко они не уехали: на полпути к заставе Клиньянкур бульвар Барбес перекрыт полицейским кордоном. Весь квартал оцеплен, улицы пусты, атмосфера предгрозовая. Притормозив ногой, Андраш смотрит на происходящее и хмурится. Саффи видит, как ходят ходуном его челюсти: он скрежещет зубами.
– Почему…
Она даже не может договорить. От одного вида людей в форме на нее напал столбняк.
– Что почему? – раздраженно переспрашивает Андраш. – Алжир. Ты что, газет не читаешь?
Саффи молчит.
– Ты что, не знаешь? – не унимается Андраш. – Идет война, Саффи.
– Нет…
Слово вырвалось у нее само собой. Это сильнее ее. Идет война – нет.
– Саффи! Страна, в которой ты живешь, воюет. Франция тратит сто миллиардов франков в год на войну в Алжире. Ты хоть знаешь, где это – Алжир?
Андраш почти кричит. Эмиль вздрагивает во сне и крепче жмется к матери. Обняв сына обеими руками, Саффи опускает глаза.
– Война кончилась, – произносит она упавшим голосом.
– Война не кончилась! – кричит Андраш. – В сороковом немцы вставили Франции, ей стыдно за те четыре года, и в сорок шестом она начала войну в Индокитае. В пятьдесят четвертом проиграла ее, вьетнамцы ей тоже вставили, опять стыдно, и через три месяца она начала войну в Алжире. Ты не знаешь?
Саффи, не поднимая головы, качает сына и ничего не отвечает.
Молчание становится тягостным. Наконец Андраш, тряхнув головой, закуривает “Голуаз”. Разворачивает велосипед. Глубоко затягивается, выдыхает дым вперемешку с яростью и жмет на педали: они едут назад, в Маре.
Первый выход не удался.
Им не придется выезжать на тандеме все лето. Французов и алжирцев находят зарезанными, изувеченными, с переломанными костями и засунутыми в рот половыми органами. То в одном, то в другом квартале гремят взрывы. Горят полицейские участки.
Возмущенная подобным надругательством над своими красотами, столица задействует для защиты все имеющиеся в ее распоряжении силы охраны порядка. С алжирцев (и с тех, кто имеет несчастье походить на них) не спускают глаз, их донимают проверками документов, задерживают по поводу и без повода, бьют, измываются, оскорбляют, сажают, хватают на улицах, заталкивают сотнями в гимнастический зал Жапи, в бывшую больницу Божон – пусть-ка почувствуют себя в этой стране дома, а то никак не желают понимать, что это и их страна.
Рафаэль, уезжая в турне по Южной Америке, советует жене не уходить далеко от дома. Саффи слушается: ей достаточно взглянуть на перекрестки, ощетинившиеся рядами солдат. С июня по сентябрь она только дважды привозит Эмиля в мастерскую в Маре, и оба раза ненадолго. Все остальное время она ходит как во сне, мечтает, мысленно разговаривает с Андрашем, задает ему вопросы и громко смеется его ответам. Стоит нагая перед зеркалом в полуденной жаре, не сводя прищуренных глаз со своего отражения, ласкает себя и представляет, что это руки Андраша. Возится с ребенком, ухаживает за цветами, занимается хозяйством.
В середине августа Эмиль научился сидеть. Саффи хлопает в ладоши, целует его в знак похвалы, с гордостью сообщает новость Рафаэлю по телефону.
Вот видите, Саффи теперь живет в жизни. Она больше не носит сына как узелок с тряпьем. По крайней мере, на сегодняшний день она ничем не отличается от множества родителей, самозабвенно пестующих потомство. Удивляется и умиляется вполне естественным успехам своего чада – обнаружив, например, что Эмиль умеет переворачиваться с животика на спинку и со спинки на животик или сам поднимает свою тяжелую головку и следит за ней глазами.
Она почти что стала обычной, как все, матерью.
Зато по-прежнему не совсем обычны слишком серьезные глаза Эмиля, и улыбается он все так же редко. Как будто размышляет о вещах, которых в его возрасте понимать еще не полагается.
X
К началу осени ФНО и АНД поуспокоились, видно, сообразив, что кровопролитие в метрополии вредит их репутации. Военных на улицах Парижа сразу поубавилось, и вот, в середине сентября, Саффи наконец решилась на целых полдня отправиться в Маре.
Но, добравшись до улицы Сицилийского Короля, даже она, никогда ничего вокруг себя не замечающая, волей-неволей вынуждена заметить, что происходит что-то особенное: толпа на проезжей части такая, что ей никак не пройти с коляской Эмиля. Под ногами что-то кружит: тысячи белых перышек. По мостовой что-то течет: ручейки крови. По всей улице разносятся непонятные и тревожные звуки: писк множества цыплят… Саффи чувствует противный холодок страха в животе. Обливаясь потом, она судорожно вцепляется в ручку коляски и принимается толкать ее изо всех сил, слыша вслед брань одетых в черное женщин. До ворот дома мастера она добирается на грани истерики.
К счастью, Андраш на сей раз один. Он обнимает ее, всматривается в лицо: что стряслось?
– Что там происходит, на улице? – срываясь на визг, спрашивает она.
– А! – понимает Андраш и успокаивается. – Ничего особенного. Праздник!
– Я думала, что… я… с коляской… Такой ужас… Что за праздник? Зачем убивают цыплят на мостовой?
– Это Йом Кипур. День Прощения.
– Я не знаю. Это французский праздник?
Андраш смотрит на нее, не веря своим ушам. Смотрит долго.
– Саффи! – выдыхает он. – Ты не знаешь?
Саффи качает головой. Нет, она не знает.
Лицо Андраша каменеет. Он хватает ее за руку и, оставив Эмиля в мастерской одного, буквально выволакивает на улицу. Большими шагами идет с ней сквозь толпу, так быстро, что ей трудно поспевать за ним; она спотыкается, оскальзывается на нечистотах, туфли ее облеплены перьями и куриными потрохами, перепачканы кровью. Андраш тащит ее через всю улицу Лекуф, там еще страшнее, форменное столпотворение: и вонь, и хриплые голоса, и грубый смех, и непонятные выкрики, ей плохо, плохо, пальцы Андраша железной хваткой стиснули руку, а ей бы заслонить глаза, заткнуть уши, зажать нос, ну зачем любимый так ее мучает?
Они выходят на улицу Розье. И тут, отпустив наконец ее руку, Андраш выпаливает азартно, нараспев:
– Саффи, смотри! Смотри! Смотри, Саффи!
Больше он ничего не говорит. Ждет.
И тогда, робко, нерешительно, глаза молодой женщины наконец всматриваются, постигая представшую им действительность. Голубые, красные, зеленые фасады улицы Розье. Надписи незнакомым шрифтом, шестиконечные звезды, лучистые символы… да, и круглые вышитые шапочки на детских головках… и женщины в париках… и длинные завитые пряди на висках у взрослых мужчин… бороды, черные кафтаны, широкополые шляпы…
У нее темнеет в глазах. Она не может ни говорить, ни дышать. Не смеет посмотреть на Андраша. Земля уходит из-под ее ног.
Андраш обнимает ее одной рукой за плечи, и они идут дальше, уже не так быстро. Обходят квартал. Возвращаются к мастерской по улице Фердинанд-Дюваль – раньше она называлась улицей Евреев.
Ну вот и все. Андраш запирает изнутри стеклянную дверь. Эмиль проснулся, но не плачет.
– Так это…
Саффи никогда не произносила этого слова по-французски. Она только слышала его, бесчисленное множество раз, из уст месье Ферра, или, вернее, Жюльена, тем летом пятьдесят второго, во время его беспощадных уроков любви и истории. Теперь она произносит его сама.
– …евреи?
Андраш не отвечает. Насвистывает. Ему заметно полегчало. Насвистывая, он идет в кухонный угол, ставит на плитку воду для чая. Издевательски тикают часы. У Саффи подкашиваются ноги, она бессильно опускается на стул и ждет, пока комната не перестанет кружиться вокруг нее. Когда она снова открывает рот, голос ее едва слышен:
- Предыдущая
- 20/40
- Следующая
