Твоя заря - Гончар Олесь - Страница 49

Казнили девушку чудовищным средневековым способом, и еще долго потом ходила в наших краях легенда, что один из гестаповских палачей, садист со склонностями исследователя (он будто бы исследовал предельные возможности человеческого организма), велел рассечь радистке грудную клетку, вынуть сердце и по хронометру выверял, сколько способно биться вынутое из груди человеческое сердце. И когда уже и секундомер у него в руке остановился, и сам он издох, сердце девичье, словно самой природе наперекор, все билось и билось...

Мина Омелькович и Андрей Галактионович в связи с этой историей одновременно оказались тогда за проволокой в глинищах соколянского каньона, и вот там после жестоких допросов Андрей Галактионович и стал быстро терять зрение, но и теряя зрение, он для согнанных в лагерь людей все оставался учителем, по ночам в той гнилой яме наизусть читал им целые поэмы из шевченковского "Кобзаря". Мина Омелькович был при нем как адъютант неотлучно, хотя прежде никак не мог найти с ним общего языка, открылись ему глаза на Андрея Галактионовича только когда баланду горя и унижения довелось вместе хлебать из одной лагерной жестянки. Там и похоронил Мина своего лагерного товарища, а самому ему все же удалось выбраться из-за проволоки живым, теперь он сторожем в нашей Терновщине на полевом стане механизаторов, сторожит народное добро да подвергает беспощадной критике всех ближних и дальних, особенно же тех, кто выше него по должности, а если приезжий спросит, кто он такой, Мина говорит о себе: "Я долгожитель планеты".

- А Минола Васильевич?

Для событий бурных, видно, был рожден тот наш учитель, юный да вдохновенный. Со временем, когда бураны улеглись и жизнь Терновщины опять вошла в колею, Микола Васильевич как-то вроде заскучал, а к следующей осени и вовсе в школу не вернулся. Почему?-так это и осталось для нас загадкой. Встречали потом его наши хлопцы-приписники в летних военных лагерях в лесах за Ворсклой, куда терновщан надлежащего возраста каждое лето брали в терчасти на воинскую выучку "- бывший наш учитель ходил там уже в комсоставе, носил комиссарские отличия в петлицах. Еще промелькнет имя Миколы Васильевича в сорок третьем во время форсирования Днепра в районе Бородаевских хуторов, где немало наших терновщан сложат головы, а кто останется жив, тот засвидетельствует, ценой каких страшных потерь добывались правобе педаные плацдармы. Вот тогда в списке отмеченных Звездами Героев Днепра и появится Микола Васильевич Дух, это, несомненно, был наш прежний учитель, певун и смельчак.

Но все это позже, позже, а в ту самую вьюжную зиму никто не мог сказать, как там будет. Прежде чем разбрестись по свету, мы, слободские мальчишки, еще не одно лето будем гонять скот к тому месту, где был Романов сад и где нам кажется самым ощутимым сухое благоухание осенних трав. От Романова степного поселения не осталось почти ничего, кроме обрушенного колодца, недокорчеванных пней да нескольких диких, обглоданных скотом колючих кустов,- все это терновники, на которых коровья шерсть висит клочьями целое лето. Собственно, изменения здесь произошли не сразу, видели мы сначала хату ободранную, далеко светящую ребрами стропил, и колодец перед хатой - один на всю степь, уже без бадьи, только с журавлем, неестественно высоким в своем одиночестве.

А потом и этого не стало: поперли терны. Как будто терна у себя Роман и не сажал, однако после прошумевшей бури почему-то именно терн здесь разросся, самое колючее деревце наших мест.

Терец, маты, поло хаты...

Весною он таким беленьким цветет, а в дни сентябрьские, когда осень оплетет Романовщину серебряной паутиной, и воздух во все стороны света станет насквозь прозрачным, и такая кроткая тишина устоится над степью,этот ничейный терн тогда туманно ягодками синеет в обильной росе, и каждая росинка в эти тихие осенние утра висеть будет долго, задумчиво,- уже и солнце поднялось, а она все не падает, держится среди паутины и колючек, поблескивает оттуда к вам, вроде чья-то прощальная забытая слеза.

XIX

Все здесь вечно гонится и вечно убегает!

Ветер трассы, тот улетающий ветер, он для нас, загерметизированных, будто и не существует, иногда кажется, что мы вообще теряем контакт с собственной скоростью...

И все-таки движение есть, металл вибрирует, рядом с нами и обгоняя нас всюду летят потоки свистящих слепых энергий.

От окрестного простора автострада отгорожена высокой стальной сеткой, протянувшейся на десятки миль и то и дело мигающей вам табличками: Рпуа1е РгорегИ - частная собственность.

Значит, проезжай себе с богом, с дороги не сворачивая, а если возникнет желание выпить горячего кофе или нужно дозаправить машину горючим, тогда пожалуйста: на обочине трассы, поодаль от ее отработанных газов вас уже поджидает станция обслуживания машин и придорожное кафе.

Сидим втроем за столиком, от нечего делать рассматриваем незнакомых нам людей, белых, черных, старых, молодых, старомодных, модерных, всех, кто, как и мы, вырвался из стремнины автострады, чтобы хоть ненадолго побыть в ином временном течении, за межою скоростей.

Лица у многих грустные. На это невольно обратишь внимание. Молча пьют кофе, неспешно съедают стойки, некоторые отдают предпочтение блинам, которые можно полить кленовым или другим сиропом,- эти сладкие приправы разных сортов стоят в бутылочках на каждом столике.

Типичные люди современных трасс: притомленные дорогой, неразговорчивые или, как теперь говорят, малокоммуникабельные. Напротив нас у окна сидят юноша и девушка, приметные, красивые, но какое-то облако грусти окутывает эту пару. Лица совсем юные и чистые, византийских овалов, глаза удивительно синие у обоих и точно дымкой застланы. Почему? Эта синева глаз роднит их, как брата и сестру. Кофе остывает в чашечках, а они с жадностью курят - поочередно - одну и ту же сигарету, каждый раз после затяжки молча передавая ее друг другу, курят так, словно спасаются от потаенной боли или по меньшей мере из желания забыться. Беззащитность, простодушие - это у них обоих на поверхности. И еще бесконечная отрешенность от мира, отделенность от нас. Отделенность равнодушием, полнейшим пренебрежением ко всем, кто находится здесь, рядом с ними. И впрямь, что для них эти случайные попутчики с номерной бетонной дороги, а тем более мы, люди издалека? Им просто не ведомы и никогда не будут ведомы все те паслены, глинища, ярмарки да колядки, никогда не заденут их воображения веселые наши дожди над степью, и зимы в голубоватых снегах, и соловьиные концерты в терновщанских левадах. Не донесутся оттуда ним ни разливы песен в лунные вечера, ни пылки.е шепоты чьей-то любви в июльские духмяные ночи... Им ближе миры неведомых галактик, чем это наше все!.. У обоих золотистые волосы волнами до самых плеч, куртка на нем оранжевая, на ней совсем красная, в знаках, в вензелях непонятных... Джинсы потертые на одном и другом, обувь разбитая, будто пешком прошли тысячу верст. С тех пор как сели за стол, еще, кажется, ни единым словом не пере молвклись, отделенные друг от друга, возможно, тоже страшными расстояниями. Но что-то, однако же, объединяет их, почему-то они путешествуют именно так вот, вдвоем?

Что-то все-таки их побудило, чтоб выбрал он ее, а она его среди всего человечества? Путешествуют вместе, мчатся куда-то неразлучно, и даже здесь время от времени - тоже без единого слова, между затяжками сигаретой склоняется он к не" или она к нему и сливаются в каком-то полусонном, сомнамбулическом поцелуе.

- Наверное, студенты,- говорит Лида.- Вот она, смотрите, сняла кеды и босая сидит.

Верно, держатся они как-то по-студенчески, совершенно свободно. Куда они едут? Тоже спешат к Мадонне? Или просто отправились в белый свет, чтобы забыться, захмелеть в скоростях, убежать от будней, от незадач житейских? Не скажешь, что за чем-то они гонятся или от кого-то бегут. Л может, это побег от самих себя?

- Такая славная пара,- поглядывает на них Заболотный,- Жаль, если загубят себя наркотиками.