Твоя заря - Гончар Олесь - Страница 10

в немом ожидании, пребывая точно в трансе. После всех своих разочарований какой-нибудь бедолага несет сюда, может, последние надежды, что безучастно постукивающий робот рано или поздно проявит милосердие и поможет ему в этой слепой бесконечной игре с собственной судьбой.

Заболотный в те дни рассказывал об одном из своих японских приятелей, точнее, о ог.о сыне, которого пачинко довели даже до нервного заболевания, потому что отдавался парень игре безрассудно, до отупения, до головных болей, после чего и ночью покоя не знал от галлюцинаций, от невыносимого мельтешений в глазах блестящих металлических шариков.

- Можно посочувствовать японцам,- говорит Заболотный,- нашествие роботов на их острова - это же одно из проклятий века... И у наших вот спутников тоже, видимо, осталась оскомина от пачинко...

Похоже, что некоторые из парижан и вправду сейчас облегченно вздохнули наконец после своих сомнительных токийских развлечений, да и может ли иначе чувствовать себя человек, который, вырвавшись из железных объятий робота, внезапно очутился в чистых сияниях поднебесья?

Земные страсти отошли, губительные соблазны остались где-то там, никакому роботу оттуда вас не достать, не загипнотизировать стукотней, отныне вы становитесь недостижимы, ибо нет здесь никакого движения, кроме движения этого великолепного лайнера, а планета, прекрасная и несчастная ваша планета, все дальше и дальше отплывающая от вас, поглощаемая безвестностью, она тоже постепенно утрачивает вас, и силу свою теряет над вами, сама уменьшаясь в вашем представлении едва ли не до размеров игрального шарика пачинко.

Летим, летим. Сияние из иллюминаторов падает на лица людей, все они безмятежны, уже ничем не порабощены, не раздражены, от всех земных забот свободны - и от стукотни пачинко, и от свиста автострад, от задымленных мегаполисов с их вечными смогами, где истощенные кислородным голоданием горожане вынуждены прибегать к установленным на перекрестках аппаратам, из которых можно добыть за несколько иен глоток насыщенного кислородом воздуха...

Но это там, на земле. А здесь мы уже словно неподвластны никаким, даже гравитационным силам, никаким дотеперешним неприятностям, все земные путы разорваны, улетаем с планеты, улетаем как будто навсегда!

Мнимые снега, белеющие за иллюминатором, напомнили Заболотной заснеженные просторы ее родных степей.

- Помнишь,- обращается она к мужу,- какие у нас там метели бывали!.. Целую ночь воет, метет, крутит, а к утру - глядь! - улеглось... Солнце светит, и так тихотихо вокруг, только то здесь, то там дрр... ДРР--- это соседи стежки лопатами прогребают...

- Прокладывали стежки дружбы и взаимопонимания,- шутит Заболотный и затем добавляет серьезно: - А вы знаете, когда-то у нас на Украине, по народному обычаю, хозяева оставляли в незакрытой хате на столе хлеба краюшку и крынку молока - для путника... И это было нормой жизни... Эх, друзья, хорошо все-таки домой возвращаться... Больше не пускай меня, Соня, ни в какие командировки. Баста. Пусть еще другие...

- А ты?

- А я пчел буду разводить. Мемуары писать. А что?

- Ловлю на слове,- смеется Соня.- И правда, пора бы и передохнуть.

Стюардесса, статная, длинноногая дева, которая, проходя по салону, видит всех одновременно, всем улыбается заученно, но обаятельно, около Заболотных задерживается, чтобы подарить Заболотпой еще и дополнительную порцию

- Наш командир корабля знает по фронту вашего мужа. Ратушный - эта фамилия вам что-нибудь говорит? - Она переводит взгляд на Заболотного.

- Вроде был такой на одном из бомбардировщиков...

- Нет, сам он не летал, был техником наземного расчета... А вот о вас слышал - едва не легенды... Это, говорит, тот, кого на фронте у нас называли летающим барсом.

- Какой там барс...

- Звезда Героя уже как будто вам светила...

- Именно "как будто"... Приветствуйте его от меня.

Люди из наземных служб - они для нас были как братья

- Может, желаете зайти в кабину,- пожалуйста.

Вам - как исключение - разрешается...- И, подарив еще одну очаровательную улыбку, стюардесса проплывает дальше. Остановится она потом в глубине салона, в хвостовой части самолета, где, окутанный сигаретным дымом, сидит мрачный косматый тип, который кажется на кого-то обиженным. Не известно, относится его обида к тем ли, кто остался на земле, или недоволен наш мизантроп кем-нибудь из пассажиров, возможно, обиделся на компанию этих вот молодых французов, которые со смехом разгадывали кроссворд рядом и не приняли его приглашения дегустировать некое особенное сакэ, а одна хорошенькая из их общества приглушенно бросила в сторону мизантропа:

"Может, экстремист?" - и больше нс обращала на этого типа внимания. А вот стюардесса обязана терпеливо выслушивать еще какое-то его привередничанье, и мы проникаемся к ней сочувствием: невежа, варивода, однако должна и его ублажать, со смиренной улыбкой должна слушать, что он вородит, почти невидимый в облаке сигаретного дыма.

Белоснежные иллюзорные ландшафты, проплывающие за стеклом иллюминатора, снова завладевают нашим вниманием. Отодвинув шторку до предела, освещенная сиянием этих проплывающих небесных снегов, Заболотная, похоже, никак не может на них насмотреться: красота безмерная! Безмерна причудливость зыбких этих строений! Мир, что сияет и сияет тебе без границ, залитый солнцем, никем не заселенный, недостижимый ни для каких дымов и ядовитых испарении, по точно сотворенный для кого-то, исполненный величия и загадочности. Но для кого? Никакие птицы, даже орлы на эти высоты не залетают. Знать бы, по каким законам создаются вес эти миражные дива, сверкающие вершины, фантастические утесы, гряды гор и химерические, в голубых тенях пропасти, из самого воздуха сотканные привольные долины, горные хребты, опять вырастающие после живописных равнинных просторов, эти марсвные горы, построения сказочные, наверно, нежнейшие изо всего, что есть в природе. Дохни - и нет их...

Столь недолговечна их архитектура, от наименьшего дуновения, прикосновения вмиг разрушатся, от едва ощутимого вмешательства станут буро-седою тьмою, вскипят хаосом все эти пока еще покойно сияющие, из самой дымки сотканные ваши фудзи, карпаты, кавказы, альпы и кордильеры... Мы тихо беседуем об этом. Кого им назначено здесь пленять своими прекрасными силуэтами, дивным этим построениям? На каком равновесии держатся и почему именно в таких формах проявляют они себя? Почему не в каких-нибудь иных картинах природа себя здесь изображает, почему это ее поднебесное курево живет именно в таких вот ландшафтах, в такой вот, а не иной ослепительной фантазии облачных сооружений? Одни пейзажи сменяются другими. Природа изобретает здесь буйно, не зная Удержу, создаст все новые варианты облакообразований, покую новую действительность в формах удивительных, завершенных, все новые выставляет солнцу на обозрение небесные свои "ЭКСПО"... Но почему вся эта фантастика несет в себе столько знакомых черт? Сотканное из облачной мари подобье тверди земной. Ступишь ногой - и дна не будет, где-то там, внизу, планета, от которой до сих пор в голове гудит, отголоски страстей ее кой-кого догоняют и здесь... Опять стюардесса размашистым шагом идет вот вдоль салона, после разговора с тем угрюмым типом торопливо проходит мимо нас к пилотской кабине, и уже на только что улыбчивых устах застыло лишь подобие улыбки, лишенное очарования и тепла и даже с тенью смутной какой-то тревоги.

Среди пассажиров нарастает смятение:

- Он ей что-то сказал... чем-то пригрозил... Но чем? Вы заметили, каких усилий стоило девушке самообладание?

И поползли по салону шепоты, тревожные вопросырасспросы, и уже что-то ощутимо изменилось вокруг, обретают значимость всякие мелочи. Пассажиры, которые до сих пор, в тепле, комфорте, даже не замечали, что рядом, на внешней обшивке корабля, почти космический мороз седеет, теперь и в ту сторону поглядывают из багряного бархата кресел настороженно, обеспокоенно, между соседями, еще минуту назад беззаботными, появился какой-то холодок - холодок отчужденных душ? Вот так поселялась среди них еще одна невидимая пассажирка - неясная гнетущая встревоженность.