Комендантский час - Хруцкий Эдуард Анатольевич - Страница 3

• Предыдущая
• 3/33
• Следующая

— Ага, значит, ты здесь самый главный? — Язык у задержанного заплетался, казалось, что тот говорит с полным ртом.

— Возможно.

— А ты неприятности любишь?

— Нет, — думая о своем, ответил начальник.

— Тогда отпусти меня.

— Это ж почему? — удивился он, словно только что увидел задержанного.

— Работа у меня такая. Не отпустишь — не миновать тебе беды.

За спиной начальника сдавленно прыснул дежурный. Милиционеры у входа беззвучно хохотали, прикрыв рты ладонями.

— Ты кто ж такой: полярник, летчик-герой?..

— Почище их буду… — Человек, покачнувшись, схватился за угол скамейки. — Не выпустишь, утром люди дознаются, придут сюда, большую неприятность сделают.

— Какие люди? Что ты болтаешь? — раздраженно бросил начальник.

— Я пивной палаткой заведую на прудах. В шесть утра открываю. Ко мне люди со всего города приезжают. Приедут сейчас, а меня нет. Где, спросят, Иван Карпыч? В милиции. Вот тогда они прямо к тебе.

— Никто к тебе нынче, Иван Карпыч, не придет.

— А я и по выходным торгую!

— Никто не придет к тебе. Потому что война началась…

Начальник увидел вмиг протрезвевшее лицо задержанного, встревоженные глаза милиционеров.

— Новиков, этого пивного негоцианта оштрафуй и выпусти, и срочно весь личный состав — по тревоге в управление.

Он вышел во двор. Над Москвой начался первый военный рассвет.

На всю жизнь, наверное, запомнится это утро. Пьяненький Иван Карпыч, дождевые тучки, собирающиеся в предрассветном небе, и Москва… теплая от сна и такая беззащитная на первый взгляд.

Данилов вышел из кабинета и в приемной еще раз перечитал рапорты.

«Ишь ты, — он покрутил головой, — ишь ты, на фронт! Ну ладно, Муравьеву простительно. Совсем еще мальчишка, а Шарапов? Взрослый человек, а туда же». Он вышел в коридор, под ногой запела половица. «Хорошая примета. Иногда идешь, нарочно ее ищешь, а тут — на тебе, сама».

Пол в коридоре угрозыска был наполовину паркетный, наполовину из крашеных половиц. Одна из них скрипела, как только на нее ступишь ногой. Прозвали ее «певуном». Считалось, что если тебя вызвали «на ковер», то именно эта половица «приносит счастье». Но даже «певун» не радовал сегодня Данилова. Хотя, впрочем, день начался не так уж неудачно.

Рано утром к дежурному по МУРу явился бывший домушник Мишка Костров. Явился сам, сам, ожидая Данилова, написал о всех последних «делах» и в конце просил отправить его на фронт. Данилов знал Мишку не первый день и чувствовал: Костров что-то скрывает.

У дверей своего кабинета Данилов немного постоял, словно решая, зайти или нет. В комнате пахло застоялым табачным дымом. Даже открытое окно не помогало. Казалось, что стены и потолок навечно впитали в себя этот прочный и горький табачный дух.

Зазвонил телефон.

— Данилов, — зарокотал в трубке голос заместителя начальника МУРа, — Данилов, ты знаешь, что составляют списки семей для эвакуации? Как у тебя?

— Что у меня?

— С семьей как?

— Без изменений.

— Я не об этом, ты жену думаешь эвакуировать?

— Нет.

— Ну смотри…

Иван Александрович положил трубку. Эвакуировать Наташу. Конечно, хорошо бы. Да только она об этом и слышать не хочет. На второй день войны пошла учиться на курсы медсестер РОКК. Он пытался было начать этот разговор. Да куда там!

Война. А дела у них, у сыщиков, пока мирные. Старые дела. Двадцать четвертого собирали их на совещание, говорили о возможной активизации преступных элементов. Но пока все тихо. И наоборот даже — преступлений меньше стало.

Данилов это объяснил просто. Огромное горе, постигшее страну, заставило вспомнить о своем гражданском долге даже тех, которые в мирное время доставляли немало хлопот. Дней пять назад он стоял у аптеки, что на углу улицы Горького, рядом с Белорусским вокзалом. Движение было остановлено: на погрузку шли войска. Внезапно кто-то осторожно тронул его за локоть. Данилов обернулся. Перед ним стоял боец в новом обмундировании.

— Не признаете?

Данилов вгляделся.

— Самсонов я, неужели не помните?

— Помню, Борис, как же, помню.

— Я так и думал. Память у вас хорошая.

— На фронт?

— На фронт, Иван Александрович. Вы только не подумайте, я сам в первый день в военкомат пришел, да многие наши тоже пошли. Вы только не подумайте…

— А я и не думаю, Боря. Родина тебе поверила, а прощение сам заслужишь. Ты ведь перед ней в большом долгу.

— Я знаю, — голос Самсонова сорвался, — знаю. Вы только не подумайте…

— А кто из «ваших» пошел?

— Баранов, Алешка-Бердадым, Сенечка, Колян, Битый…

— Ну что ж, Боря. Желаю встретиться после победы. Хочу в гости к тебе зайти, поговорить.

— Обязательно! — Самсонов крепко пожал протянутую руку. — Обязательно!

Данилов смотрел ему вслед до тех пор, пока Борис не смешался с толпой. Но Данилов слишком хорошо знал своих «клиентов», чтобы тешить себя иллюзиями. Кто и ушел на фронт, а кто и остался. А если остался, значит, ждет удобного случая.

Иван Александрович еще раз перечитал рапорты, усмехнулся и спрятал их в ящик письменного стола. На фронт захотели. Еще неизвестно, где им труднее будет: на фронте или здесь. Вчера в метро на площади Маяковского Данилов на противоположном эскалаторе увидел военного. Седоватый подполковник с зелеными петлицами пограничника глянул в его сторону и сразу как-то уж слишком быстро отвернулся. Но тренированная память моментально зафиксировавала брезгливо опущенные складки губ, кривоватый, словно у боксера, нос, а главное, глаза, большие синие холодные глаза! Широков? Нет, этого не может быть. Ведь Широков убит. Совершенно точно. Он даже вспомнил сводку-ориентировку Иркутского угрозыска, где ясно говорилось о том, что Широков, кличка Резаный, он же Колодный, он же Скопин, он же Веселаго, был убит работниками розыска на лесной бирже в леспромхозе «Красный Восток» в тот момент, когда пытался на плоту уйти вниз по реке. Но почему же так быстро отвернулся тот подполковник? Даже слишком быстро…

Данилов поднял телефонную трубку:

— Архив?.. Пришлите ко мне дело Широкова.

И пока сотрудики архива искали нужную папку, пока несли ее, Иван Александрович раздумывал о случайной встрече в метро. Конечно, если он ошибся, то, как говорится, слава богу. Ну а если нет? Если нет — это очень страшно. Такая сволочь, как Широков, зря в Москву не приедет. Жди беды.

Игорь проснулся буквально за минуту до звонка. Еще миг он лежал с закрытыми глазами, чувствуя, как через веки просачивается багровый свет солнца, а потом на ощупь взял будильник и перекрыл рычажок звонка. Будильник запоздало звякнул.

— Игорь, опять! — восликнула мать, увидев сына с будильником на пальце. — Сколько же раз повторять надо?! Это реликвия. И опять ты не дал ему звонить. От этого портится пружина. О господи! Эта молодежь! А нашей семье он служит уже двадцать лет!

— Не двадцать а всего-навсего семь. — Игорь, чмокнув мать в щеку, поставил на стол будильник и пошел делать зарядку.

Настроение было отличным. Сегодня наконец сбывается его мечта. Как вот только сказать матери — этого Игорь пока не решил. Ну ничего, он скажет позже, когда явится домой в новенькой форме, перетянутый ремнями, с направлением на фронт и кубарями в петлицах. В том, что его рапорт удовлетворят, Игорь ни минуты не сомневался — армии нужны знающие командиры. Начальник, конечно, его поймет: время такое. Вот лишь бы Данилов не упрямился.

Решение немедленно идти на фронт созрело окончательно и бесповоротно вчера, когда Игорь встретил очкарика Петьку — Таниного мужа. Человек худосочный и слабый, Петька всегда вызывал у Игоря чувство пренебрежительного снисхождения. Да и где уж ему было сравниться с Игорем, который еще два года назад, в школе милиции, был чемпионом по боксу. А вчера Игорь встретил его и не сразу узнал. Петька словно преобразился, хотя военная форма висела на нем мешком. Но в петлицах у очкарика сидело по шпале и звездочка на рукаве. «Старший политрук» — это что-то да значило! Уж если таких призывают, то ему отсиживаться в тылу просто невозможно.

• Предыдущая
• 3/33
• Следующая