Том 23. Её величество Любовь - Чарская Лидия Алексеевна - Страница 19

• Предыдущая
• 19/38
• Следующая

Теперь она говорит тихо, сдержанно, смущенно.

Анатолий внимательно слушает. Ему кажется, что матери уже нет, что она умерла.

— Она… — начинает он дрогнувшим голосом, — она… Неужели? О, говори, говори, скорее!

— Нет, нет, она жива — да, Анатолий, она жива, хотя… хотя было бы лучше, если… для нее лучше, конечно…

— Китти… она?…

— Она — душевнобольная, наша дорогая мама.

Ни один мускул не дрогнул в лице Анатолия, но оно помертвело и глаза широко раскрылись.

— Расскажи мне, как все это случилось, — говорит он минутой позже, справившись с волнением.

Китти передает ему все до встречи их с Рудольфом. Об этой встрече она, конечно, не обмолвливается ни единым звуком.

Анатолий выслушал, казалось, спокойно, все до конца.

— Значит, это «они»? Все зло от них? От этих злодеев? — спрашивает он.

— Да, Толя, да.

— Какое счастье, сестра, что отец заблаговременно прогнал отсюда этих шпионов! Иначе я убил бы их обоих, и отца, и сына.

— Про кого ты говоришь, Толя? Я не понимаю.

— Про Августа и Рудольфа Штейнбергов. О, они ответили бы мне за то, что их изверги-единомышленники искалечили маму!

"И погубили сестру", — мысленно добавляет Китти.

Неслышно ступая по ковру, к ним приблизилась Вера.

— Нельзя по банде негодяев судить обо всех, — говорит она глухо, и ее темные глаза строго глядят в лицо брата. — Рудольф Штейнберг и его отец ничем не виноваты.

— А я не вдавался бы в подробный анализ, а просто застрелил бы их обоих, как собак, — вырывается у Анатолия.

— За что? За других? — И взгдяд Веры, полный отчаяния, не отходит от лица брата.

Но он не видит этого взгляда. Он уже оправился немного и, не расслышав последних слов сестры, шагнул из гостиной.

Зато Китти перехватила взгляд сестры, заметила отчаяние Веры.

"Неужели? Господи! Неужели? Этого еще недоставало, — вихрем пронеслось в ее мыслях, и колючие струйки ужаса поползли в ее душу. — Неужели он… этот злодей, этот варвар, успел вскружить Вере голову? Неужели она любит его?"

"Нет, я положительно начинаю сходить с ума сегодня. Я галлюцинирую. Это — безумие. Что сделалось со мною? Что случилось нынче? Отчего он не выходит из моей головы? Ну, я понимаю, будь я еще Муськой, увлекающейся девчонкой, грезящей о сказках любви, — это было бы вполне простительно. Приехал-де с войны красивый, побывавший в боях офицер, бывший поклонник, до которого мне было раньше ровно столько же дела, сколько до китайского императора и с которым и флиртовала-то больше по инерции, ввиду cousinage'a. А тут вдруг засверлило сердце. Обиделась, видите ли, на мальчишку за то, что он ни разу не взглянул за весь вечер и как будто совсем выкинул из памяти прежнюю страсть. Глупо все это, ерунда! Просто разошлись, расползлись нервы. Нет ничего мудреного: хоть кого сведет с ума эта дикая жизнь! Вечное затворничество, все одно и то же, все одно и то же, да еще волнение и тоска при этом! Поневоле обрадуешься первому свежему человеку и готова повиснуть у него на шее… Фи!"

Зина заметно сердится на себя. Уже первый час ночи, а Анатолий все еще у матери — очевидно, сидит у ее постели и ждет, пока больная уснет. А до нее, Зинаиды Викторовны Ланской, ему как будто никакого нет дела. Но выйдет же он, наконец, должен когда-нибудь выйти оттуда! Не целую же ночь будет сидеть там. О, она дождется его! Ей почему-то хочется еще раз повидать его потемневшее от загара, словно бронзовое, лицо, ставшее таким мужественным, интересным! Когда за столом Анатолий рассказывал про своих солдат, высказывал с сильной уверенностью свой взгляд на несомненность победы — она просто любовалась его порывом, его душою и гордилась, да, гордилась своим "маленьким Толей". Если бы он таким, каким приехал нынче, заговорил тогда о своей любви, разве у нее хватило бы духа сказать ему «нет»? Ни за что в жизни! Сейчас он уже не прежний маленький Толя, с которым можно безнаказанно флиртовать, кокетничать, танцевать танго. Нет, он — личность, пред которою она готова преклониться. Что же он, однако, не спешит сюда?

"Так почему же? Или я подурнела? Или он нашел кого-нибудь лучше, интереснее меня?" — с ревнивым укором в сердце, вне всякой логики, делает она новое заключение и бросает робкий взгляд в зеркало.

Нет, она — прежняя… Даже лучше прежнего. Похудела, осунулась, но это идет ей. И волосы, подсвеженные недавно, стали еще более яркими и блестящими. Нет, она хороша, положительно, хороша. Здесь, значит, кроется другая причина. Но не все ли равно, что это? Какая мука ждать!

У камина в зале Никс Луговской рассказывает девочкам про какую-то стычку. Отличился еще какой-то смельчак-казак: нанизал на пику несколько немцев, получил три Георгия. Девочки ахают. Вера крупными шагами ходит по залу. В столовой Маргарита гремит, перетирая фамильное серебро.

А Анатолий не идет!

Новая мысль обжигает мозг Зины.

— Николай Иванович, на одну минуту, — кокетливо окликает она Луговского и отводит в сторону. — Никс, голубчик, скажите Тольчику, что я его жду — понимаете? — жду на скамейке у пруда, в белой беседке. Так и передайте! Да?

— Сочту своим долгом!

— Мерси. А я иду туда. — И Зина, чуть смущенная, кивнув ему, уходит.

Офицер смотрит изумленно ей вслед. Он знает безнадежную любовь товарища к ней, и сейчас он рад за своего друга.

А Зина уже в саду.

Здесь холодно и сыро. Но Зина не чувствует этого. Ее лицо горит. Сладкая отрава жжет ее грудь. Ее нестерпимо тянет к чистой, прекрасной ласке кого-то большого и сильного, кто бы взял ее, как маленькую девочку, к себе на колени и долго-долго качал на руках. С нею еще никогда не было ничего такого, она до сих пор умела только властвовать и дразнить.

Как он долго!

Змея сомнения осторожно и незаметно вползает в сердце Зины.

А неумолимое время идет. Луна раз десять заходила за облака и появлялась снова, а Анатолия все еще нет. Что же это значит? Сердце вдовушки стучит все тревожнее.

Что это? Шаги?

Так и есть — он. Шуршат сухие листья, кто-то идет. Он! О, как бьется сердце! Сейчас… сейчас она увидит его! О чем они будут говорить? Что скажет ему она, Зина? Да разве она знает? Да и не все ли равно? Огромная радость затопляет собою все ее существо; как девочка, вскакивает она со скамейки и бежит к выходу.

— Вы, Тольчик?

Луговской отвечает извиняющимся тоном:

— Pardon, Зинаида Викторовна, виноват. Это я, Никс. Анатолий просит вас назначить ему час завтра. Сегодня ему не вырваться: Софья Ивановна как будто узнала его, не пускает, держит при себе и плачет. С нею опять только что был припадок.

Какое разочарование! Что-то рвется и гаснет в душе Зины. О, она знает что! — внезапная страсть. Но все же в недрах сердца, в глубине души остается что-то более сильное и прочное.

Ну да, она поняла сейчас… Она любит. И что это за радость, что за мука — эта любовь!

Она машинально принимает руку Луговского и идет молчаливая, затихшая в дом. Листья шуршат, как живые, под ногами. И в этом шорохе Зина точно слышит тихое, чуть внятное: "Ты любишь… любишь".

"Люблю! Люблю! — хочется ей ответить им. — Люблю! Люблю!"

Она не может никого видеть нынче; если ей не пришлось видеть сегодня Анатолия, пусть и все остальные исчезнут для нее.

Обходом, оставив в стороне большой зал, она идет к себе, раздевается быстро, как нашалившая девочка, лукаво косясь на дверь, и так же быстро юркает под одеяло.

— Завтра… завтра! — шепчет она сама себе, утопая в волнах кружев и батиста. — О, милый!

Вся ночь мелькает для Зины, как один короткий и быстрый миг в сплошном крепком сне без грез и видений, здоровом, как сон ребенка. И, когда она наконец раскрывает глаза, ей кажется, что она спала целые сутки.

Хорошенькая горничная из местных польских крестьянок хозяйничает у нее в комнате.

• Предыдущая
• 19/38
• Следующая