Вне закона - Перри Энн - Страница 84

• Предыдущая
• 84/208
• Следующая

Старик не пытается поддержать страдальца. В здании они одни, но никакого значения это не имеет, по нынешним временам такое не принято. Молодой человек может обидеться, да ему и не следует забывать, что на нем белый костюм из льняной материи. Сегодня он не работает. Пришел посмотреть, почему горит свет в окне наверху. Более того, у него уже давно пропало желание прикасаться к человеческой плоти. Он остается в тени и наблюдает, как молодой человек устремляется навстречу холодному воздуху в пещерообразном пространстве под куполом.

Но от запаха секционного зала отделаться не так-то легко, и старик знает, что произойдет, если студент в скором времени не глотнет чистого воздуха. Кому-то придется мыть пол в коридоре. Не старику. Такое ему не по статусу. Так что пол будет мыть кто-то из других сотрудников, один из его знакомых. А ведь так легко избавить уборщика от лишней работы, а молодого человека — от еще большего унижения. Нет ничего проще, чем предложить молодому человеку альтернативу — пожарное ведро.

Ведро с песком стоит возле секционного зала на случай, если вдруг какой-нибудь безалаберный студент перевернет масляную лампу. Плавным движением старик хватает ведро и ставит его перед железным ограждением на пути молодого человека, которому остается только наклониться над ведром, глубоко вдохнуть и использовать его, пусть и не по прямому назначению, что молодой человек и делает. Он кашляет и блюет до тех пор, пока может только хрипеть. К тому моменту он уже стоит на коленях, чуть ли не уткнувшись в ведро лицом, схватившись за него обеими руками. Рвота переходит в рыдания, которые сменяются тихими проклятиями.

Старик ждет в нескольких шагах, тихо, молча. Процесс очищения желудка его не интересует. Если студент будет чувствовать себя совсем плохо и не сможет вернуться к прежнему занятию, он кого-нибудь позовет, чтобы бедолагу отвели в общежитие. Он не предложит опереться на свое плечо, если только молодой человек не будет на этом настаивать. Нет у него желания прикасаться к людям. Живые не его забота. Большинство студентов знают его и обходят стороной, но этот — новичок. Он, возможно, понятия не имеет, с кем столкнулся в темном коридоре. Ужас и отвращение, которые испытал сегодня студент в секционном зале, пройдут, все у него будет в порядке. Он вернется к занятиям, если не этим вечером, то завтра. Это же вечер перед первым уроком в секционном зале, и многие, практически все слабые на желудок, новички собирали нервы в кулак и в итоге становились хорошими врачами.

Молодой человек вытирает лицо батистовым платком, все еще хватает ртом воздух, будто надеясь, что движение внутрь остановит движение наружу.

— Я в порядке, — говорит он, зная, что в нескольких шагах кто-то стоит.

— Не следовало вам приходить сюда одному, — объясняет старик. — Студентам не зря советуют работать здесь вдвоем или втроем. Потому что вы шутите. Потому что присутствие других студентов успокаивает нервы. Отвлекает, позволяет быстрее привыкнуть к обстановке секционного зала.

Молодой человек смотрит на старика, узнает эту речь, этот легкий акцент. Прижимая носовой платок ко рту, непроизвольно отступает на шаг. Он осознает, кто перед ним. Ожидал увидеть уборщика, может, одного из профессоров, который засиделся допоздна, но призрак, узнаваемый сразу, легендарный и древний еще в студенческие годы отца, вызывает у него куда больший ужас, чем укрытые простынями тела в комнате, которую он только что покинул.

Он стоит в коридоре над ведром, наполненным собственной блевотиной, в компании древнего чернокожего старика, который прекрасно смотрится в белом костюме из льняной материи. В свете лампы его курчавые волосы блестят над головой будто нимб, и студент знает, что выглядит полным идиотом в глазах призрака, который прикасался к мертвецам чаще, чем к живым. Он всматривается в морщинистое лицо, ищет в бесстрастных чертах толику пренебрежения.

— Я пришел, потому что боялся. — Студент оглядывается на освещенную лампой комнату, где на столах лежат укрытые простынями трупы. Он ничего не должен объяснять старику, и если бы тот потребовал объяснений, скорее всего просто бы огрызнулся. Но старик молчит, и ему нужно почувствовать жизнь в этом темном коридоре. — Я думал, что завтра стану посмешищем всего курса… — Он бросает короткий взгляд на ведро, старик кивает. — Вот я и пришел этим вечером один, чтобы проверить себя, подготовиться. Увидеть труп, с которым… в общем, увидеть его. Пережить первый шок. Закрыть его глаза простыней. — Он промокнул рот испачканным платком. — Полагаю, вам знакомо это чувство.

— Не могу вспомнить, — отвечает старик.

Он-то всегда работал в одиночку. Старик достает бутылку из кармана, протягивает молодому человеку. Бутылка наполовину заполнена самогоном, чистым как слеза.

Молодой человек пьет из горла, вытирает рот тыльной стороной ладони. Они переглядываются, улыбаются. Не все студенты могут пить из одной бутылки с черным человеком. Даже в этом, новом столетии. Может, когда-нибудь, но не в наши дни. Чопорные уроженцы Новой Англии не будут, потому что его раса для них чужая и, проповедуя равенство, они отшатываются от близости с теми, у кого кожа другого цвета. Бедняки из Джорджии не будут, потому что они всегда подчеркивали свой особый статус в обществе, и нынче даже больше, чем в период реорганизации Юга после Гражданской войны. Но этот юноша из семьи плантаторов, и ему нет нужды отказываться от предложенной бутылки. Он с младенчества жил бок о бок с неграми. Ему незачем смущаться, ему не нужны социальные барьеры. В его мире так принято. Они понимают друг друга.

— Вы не помните? — Молодой человек недоверчиво улыбается, возвращая бутылку. — Но как вы не можете помнить того, что почувствовали, впервые прикоснувшись к мертвецу?

Потому что в шестидесятые годы на это не обращали внимания, думает старик и указывает на ведро:

— Вы помните, когда с вами впервые случилось такое?

Его жизнь разделялась на две части: до поезда и после поезда. Не после войны. Жизнь после войны для него совершенно не изменилась, как могли бы предположить белые люди нового столетия. Разделительной чертой в его судьбе стала та поездка на поезде, который выехал из Чарлстона. Он кое-что помнит из своей ранней жизни. А может, эпизоды эти выдуманные, но они родились в его воображении так давно, что теперь память принимает их за реальность. Он помнит сшитое из лоскутков одеяло, которое лежало поверх набитого соломой матраса. Некоторые лоскуты были красными и блестящими — возможно, нарезали их из шелковых платьев женщин, которые жили в особняке. Его воспоминания — то же лоскутное одеяло: черные глаза, в которых отражается костер, музыкальный инструмент из панциря черепахи наподобие губной гармошки… кто-то, какой-то старик, играет на ней, люди танцуют… он еще очень молод, сидит на земляном полу, наблюдает, как мимо проплывают ноги и юбки, иногда касаясь его, танцоры отбивают каблуками ритм, кружатся, музыка становится громче и быстрее…

Он помнит речку… Он уже старше… Сидит на корточках на мокром валуне, выступающем из воды, ждет, когда выпрыгнет лягушка… ждет. Застыл, не шевелится, и белые птицы идут на поле за семенами мимо, словно его и нет. А потом, через ростки, к нему бежит собака, пропахшая водой и коровьим навозом, облизывает лицо, взбивает воду грязным хвостом… распугивает всех лягушек. Как звали собаку? Сейчас это набор звуков, эта кличка, и он не уверен, что правильно помнит их последовательность, но когда-то они что-то значили, эти звуки… С тех пор он их не слышал.

Еще старше… Теперь он понимает, что такое поле не место для игры. От восхода солнца до заката… Вода в ведре, налитая из тыквы, выдолбленной, превращенной в ковш… тыквенный ковш. Он сидит в кругу людей на темном поле. Молодой человек с сердитыми глазами указывает на небо. И там несколько ярких звезд образуют тыквенный ковш. Это важные звезды. Они куда-то тебя приведут, мудрые люди следуют звездам… Но он так и не последовал за звездами и не знает, что стало с сердитым молодым человеком, который это сделал. Это было очень давно, и он решил не связываться с тыквенными черпаками ни на небе, ни на рисовых полях.

• Предыдущая
• 84/208
• Следующая