Лягух - Хоукс Джон Твелв - Страница 11
- Предыдущая
- 11/33
- Следующая
Но в тот день, когда Папа решил избавить меня от боли и тем самым вызвать неимоверную панику у лягушки, которая принадлежала мне и была совершенно неизвестна всему остальному миру, мы уже не были счастливой семьей, севшей в «ситроен» и умчавшейся в деревню. С самого начала мой суровый, озабоченный отец никак не мог завести двигатель. Мама держала меня за руку безо всякого восторга. Какая-то жирная утка чуть было не пала жертвой нашего общего подавленного настроения. И что бы вы думали? Когда мы въехали на деревенскую площадь, священник как раз отправлял заупокойную службу. Мы остановились у аптеки такой тяжелой и темной массой, что полностью затенили старый катафалк на конной тяге, выставленный перед церковью. И только позднее мне стало известно, что добродушный мсье Реми сам продал матери маленького Кристофа мышиный яд. Хотя, впрочем, чего еще можно было ожидать?
Мелодрама? Почему бы и нет? В те времена аптекарь трудился рука об руку с деревенским священником, хотя они и не желали друг с другом разговаривать. А кто еще способен так же дурно, как наши соотечественники, обращаться с одинокими общественными писсуарами, которые сделаны в форме поставленных на попа гробов, да к тому же из фарфора? В конечном счете невоспитанность – лишь верх отчаяния. Она просто показывает, насколько мы легкомысленны.
Но вернемся к церкви, аптеке и «ситроену», уже отвлекшему внимание толпы от лошади, катафалка и гроба, который осторожно показался в дверях церкви, когда раздался погребальный звон. Мы сидели в машине: Папа – на переднем сиденье, точно такой же угрюмый и молчаливый, как и в начале нашей поездки, а я – один на заднем, хватаясь безо всякой надобности за живот и страшась возвращения Мамы и его последствий. Салон графского авто был просторным и безликим благодаря запаху кожи и горючего и всем тем скрытым механизмам, что приводили его в движение. Но, несмотря на гордость и аристократическую позу за рулем, Папа вопреки желанию вносил в эту царственную атмосферу слабые запахи скотного двора, которыми славился и от которых не мог избавиться, как бы себя ни скоблил. Так уж повелось, что от личного шофера молодого графа пахло курами и коровьим навозом.
Мама вернулась. Медленно, с торжественным, но растерянным видом Папа вышел из машины, чтобы помочь Маме, которая принесла несколько пакетов, завернутых в белую бумагу, возвратилась ко мне и села рядом. Какой она была бледной и серьезной, несмотря на слабую улыбку.
– Все прошло удачно, Мари? – спросил Папа. – Я так и думал.
Деревня вновь задрожала в такт нашему огромному ожившему двигателю. И мы поехали на восток, к поместью Ардант, а катафалк проследовал, естественно, на запад – к печальной обители старинных памятников и фотографий любимых покойников. Разве нельзя назвать судьбоносным тот факт, что похороны отца маленького Кристофа совпали с днем, когда мой собственный отец напал на мою лягушку, используя мать в качестве посредницы своего мнимого сострадания? Разумеется, можно. И, наверное, маленькому Кристофу, в конечном счете, повезло больше, чем мне. Кто знает? По крайней мере, у его отца жизнь оказалась короче, чем у моего.
Открыв дверцу авто для моей заваленной свертками матери, Папа сразу отступил в сторону, все еще втайне наслаждаясь важностью момента и насупив черные брови, а Мама выронила свертки и, наклонившись, обняла меня за талию. Смеясь и возвращаясь в свое привычное оптимистическое настроение, она заключила меня в свои девичьи, пахнущие материнством объятия, оставив Папу подбирать свертки.
– Мари, – сказал он после того, как сложил их на исцарапанный, жирный кухонный стол или, возможно, снова отдал матери – какая разница? – и поспешно ретировался к раскрытой двери, – наверное, я не смогу оставаться в доме, пока ты будешь ухаживать за нашим маленьким Головастиком. Ты же знаешь, я не выношу боли, его и твоей. Меня сразу вырвет, любимая.
– Дорогой Мишель-Андре, – сказала она со смехом, вновь порозовев, и к ней вернулась привычная энергия и расторопность, – ты просто слишком чувствителен. Сходи погуляй, милый. Мы недолго.
И вот наконец мы остались одни – дорогая Матушка и я, на пороге чего-то глубоко личного, как я интуитивно догадывался, да к тому же средь бела дня. Мое предчувствие усиливалось вместе с моим удовольствием или с тем удовольствием, которое, очевидно, предвкушала дорогая Матушка. Она с обнадеживающим рвением набрала целые охапки пушистых белых полотенец (и сама не зная, сколько их хранилось в различных сундуках и на полках) и поставила кастрюлю на огонь. Затем встала рядом со мной на колени, чтобы распаковать свертки. Так что мы вместе могли рассмотреть длинный гибкий шланг, пузатую стеклянную бутылочку, воронку, пробки и зажимы, а также картонную коробку с ароматными солями, – всем этим снабдил нас добрый и преданный мсье Реми. Можно представить себе, о чем она думала, когда, кивая, выслушивала распоряжения старика.
С неохотой – точнее, с опаской – я взобрался по лестнице в свою озаренную солнцем комнату. Мой симпатичный ночной горшок, который, по словам Мамы, нам не понадобится, еще сильнее раздувался в моем сознании, его содержимое закипало, и, по-прежнему прячась за миленькой цветастой занавеской моего ночного столика, он казался как никогда чреватым той страшной участью, которую сулил Арману и мне. Как я мог обеспечить безопасность Армана и при этом подвергнуть себя маминому обряду очищения, который, как она уверяла, не причинит мне каких-либо неудобств и очень быстро закончится? Даже тогда я совершенно не понимал, что предстояло в недалеком будущем Арману и мне или, по крайней мере, вначале мне одному, но знал, что возникший конфликт был неразрешимым.
На сей раз Мама ошиблась, поскольку ее попытки следовать распоряжениям мсье Ре-ми вовсе не привели к скорому завершению процедуры. Чем дальше она продвигалась, тем сильнее затягивался процесс. Но в то же время чем больше полотенец она раскладывала, или нагромождала, на моей застеленной кроватке, рядом с которой в ожидании стоял я, одетый лишь в ночную рубашку и чувствуя себя почти голым для этого времени дня, тем больше поглощала ее работа. Мама пробовала воду в чайнике, который принесла из кухни, сгибала белую трубочку и методом проб и ошибок пыталась найти применение для различных зажимов, нюхала содержимое той или иной картонной коробочки, окидывала взглядом всю сцену и разглаживала белый фартук, который она надела специально для этого случая. Время утрачивало значение, и я все больше покорялся дурному предчувствию или приятному ожиданию, медленно склоняясь то в одну, то в другую сторону, подобно медным чашечкам весов мсье Реми. Мою кроватку заливал солнечный свет, сосредоточивая на сем маленьком амфитеатре тепло и сияние, которое, казалось, не померкнет никогда. А жесты моей матери, поглощенной операцией, которую она, несомненно, хотела освоить и довести до конца, становились по-девичьи самодовольными. Казалось, будто она вновь превратилась в молодую девушку, хихикавшую над приданым и своими видами на ближайшее будущее.
– Видишь, золотко, – говорила она скорее самой себе, нежели мне, – все это очень просто и совершенно не больно. Никто на свете, даже ассистентка мсье Реми, не сумел бы проделать эту обычно неприятную процедуру с такой же нежностью, как твоя Мама. Верь мне, мой маленький Головастик. Верь своей Маме!
Во многом она была абсолютно права, и ее девичья поглощенность тем, что она собиралась надо мной проделать, была вполне оправданна. Как же я мог не влезть на кроватку по ее просьбе? Не лечь с готовностью на живот, стараясь, конечно, не наваливаться всем весом на Армана? И как было не отдаться плотным, мягким полотенцам и согревающему солнечному свету, когда с новым, почти неслышным, сдавленным хихиканьем она задрала край моей ночной сорочки и мигом рассеяла мои страхи теплым, легчайшим прикосновением пальцев? Где-то на полпути между выходом из аптеки и входом в наш фермерский домик, источавший в тот день запах чесночного супа, она перестала испытывать страх оттого, что ей придется произвести над своим единственным сыночком такие чужеродные манипуляции. И, мягко говоря, исполненная скрытого напряжения и слез, она вновь обрела свою привычную энергию и обаяние – волю знающей матери, которая всегда готова выполнить подобные неприятные обязанности и открыто проявляет всю силу желания и страсти молодой невесты. Как говорится, в слабости – сила!
- Предыдущая
- 11/33
- Следующая
