Фантастика 1969-1970 - Григорьев Владимир Васильевич - Страница 50

И вдруг переводчик замолчал.

В глазах его мелькнуло что-то похожее на любопытство. Он подошел к командиру и тихо спросил:

— Сколько же лет живет человек, если два года для вас много? Какой срок жизни отпущен вам природой?

— В среднем, — ответил командир хмуро, — человек живет восемьдесят лет.

Переводчик отшатнулся, пораженный. Потом он схватил за руку первого планетянина, оттащил его в сторону и принялся с жаром что-то объяснять. По тому, как планетянин взмахнул руками, стало ясно, что новость потрясла и его. Когда они вернулись, командиру и Дэвису показалось, что на них смотрят с состраданием, как на обреченных, доживающих последние часы.

— Мы постараемся изучить все материалы за десять-пятнадцать дней, — сказал переводчик. — Конечно, два года — это для вас очень большая часть жизни. Очень большая!

— Сколько же живут обитатели вашей планеты? — спросил командир.

— В среднем?

— Да, в среднем.

— Две тысячи лет, — ответил переводчик медленно, как будто ему трудно было признаться в этом людям с Земли.

— Вот так прямо и сообщил, — продолжал свой рассказ Барк, — две тысячи лет, говорит. В среднем. Ты, конечно, думаешь, что мы, как услышали такое, сразу от удивления попадали. Какое там! Тогда нам было начхать, сколько лет они живут на этой планете. Хоть пять тысяч! Мы все прислушивались и соображали, что они с нами делать собираются. Обойдется все по-мирному или нет.

Барк замолчал, покосился на бутылку, протянул было к ней руку, но почему-то раздумал.

— Так что поначалу мы не сообразили, куда прилетели и как все это обернется. Да и на слова этого типа про две тысячи лет не обратили особого внимания. А когда начали идти дни, сперва кто-то раз это число назвал, потом два, а потом уже и счет потеряли. Как начинается какой-нибудь разговор, сначала все идет нормально, а смотришь, опять на две тысячи лет сворачивает. Сперва, значит, говорили: вот бы, дескать, космонавтам — для дальних рейсов восемьдесят лет вроде маловато. Две тысячи как будто получше. А Остин про жену свою заговорил, а она лет на двадцать моложе его. Опять, значит, получается, что, живи он дольше, мог бы жену хоть на пятьсот лет моложе взять. Еще про вашего ученого говорили, который всю жизнь потратил на расчет нашего полета.

А Дэвис и заявил: «Подумаешь, тоже жизнь, каких-нибудь восемьдесят лет». Дальше — больше.

И, знаешь, обидно как-то становилось. Ведь получается, что нам, людям, в общем-то не повезло, а им вот подфартило. Это всегда так. К одним счастье само приходит. А к другим не идет.

Барк повернулся к стойке и долго смотрел в глубину зала, в полутьму.

— Вот возьми Катрин, — продолжал Барк. — Что она сделала для того, чтобы быть красивой? Ничего. Природа подарила — и все… А этот ее плюгавый… Он чем виноват, что таким уродился? Обошла его судьба, обидела. И так везде. Одним задарма, а другим — хоть разорвись, не получишь. Ты, конечно, скажешь: человек себе хозяин и своей судьбе тоже. Оно верно, да не везде. Ты хоть зубами грызи землю, а с мордой будешь ходить, которую тебе природа дала. Вот и срок жизни тоже. Меньше хочешь сделать — это можно. Кури, пей, гуляй — это ты сам хозяин. А вот две тысячи лет — тут, брат, ничего не поделаешь.

Барк развел руками и зло усмехнулся.

— Тут, на Земле, мы говорим: этот счастливый, а этот нет. Умеем сравнивать. Ну, а если спросить, какие мы, человеки, если нас сравнить с теми или еще с кем на других планетах? Счастливые или нет? Достались нам задарма подарочки или обделенные мы? А? Этим вот задарма досталось. Живут тысячи лет. А мы что? Войны вон сколько нет, за большой монетой только такие дураки, как я, бегают. Везде кричат: равенство, свобода того, свобода другого! А толку-то? Человек, он как жил мало, так мало и живет.

— Ну, и что же было дальше? — не выдержал я.

— А ничего дальше. Ни черта они за десять дней не сделали. Больше месяца нас морили. Видать, не привыкли к большой скорости. Но этот переводчик, Хет его звали, повадился к нам ходить. Почти что жил на корабле. Они его нарочно вместо шпика приставили. Но парень он был терпимый. Только говорил, как на уроке. Как будто старался получше слова произнести. Он все больше заставлял о Земле рассказывать. Приборы смотрел и щупал. Удивлялся. Получалось, что у нас техника, может, ненамного, но получше. Кое-чего он вообще не понимал.

— А может быть, он не был специалистом в технике? — спросил я.

— Какой черт! — обозлился вдруг Барк. — С такой-то жизнью! Да они там лет тридцать, а то и сорок учатся в разных школах и институтах. Чего им спешить. По-нашему если, так их человек в сопляках ходит, пока не изучит математику, физику, медицину, биологию и еще прихватывает всякие стишки, романчики и должен знать историю. И только тогда ои себе начинает профессию выбирать по душе. Потом поработает лет сто-сто пятьдесят, надоест, он за другую работу принимается.

— Значит, Хет рассказывал и о своей планете?

— Сперва дней десять ничего не говорил. Только про самую планету, Стинбу по-ихнему. Ну, о размере, о горах, океанах. Почти все как у нас. А дней через десять вдруг заговорил о другом. Они, видать, поняли, что мы ничего им плохого не желаем. Так вот, дней через десять развалился Хет в кают-компании. В кресле любил сидеть — страсть. Часами мог лупить глаза на нас и на разные вещички. Никто и не думал его трогать или чего просить. Решили, раз уселся, значит, можно на него и внимания не обращать.

Каждый своим делом занимался.

И вдруг Хет говорит: «Хотите, я расскажу об истории нашей планеты?» Ну, мы, конечно, в один голос — давай, дескать, а то, пока про нас вспомнят, от скуки помрешь. А Хет уставился на нас и молчал добрых пять минут. Потом полез за пазуху и достал какую-то кругляшку, вроде тарелки.

А на ней три физиономии, три стина — так они называли жителей своей планеты. «Вот, — говорит, — про эту тарелку я вам и расскажу».

Хет обвел взглядом собравшихся и некоторое время молчал, держа над головой небольшой круглый медальон с цветным изображением троих стинов. Они шли друг за другом, и каждый передавал переднему что-то напоминающее эстафетную палочку.

— Историю планеты, — начал Хет, — можно поведать, рассказывая о событиях. Но можно говорить и о великих стинах, или великих людях, как вы их называете у себя на Земле, хотя не только великие пишут страницы истории.

Эти трое никогда не видели друг друга, никогда не шли рядом, не сказали друг другу ни слова. Но они передали друг другу Мысль. И каждый воспользовался ею по-своему. Поэтому на Стинбе чтят этих троих, хотя и они, великие, ошибались.

Когда-то, очень давно, стины не знали, что природа дала им громадный срок жизни.

В ваших глазах я вижу удивление и недоверие. «Может ли разумное существо не знать срока своей жизни?» — думаете вы.

И ошибаетесь. Долгоживущий, если он долго не стареет, может этого не знать.

Срок жизни определен не только строением ткани, но и устройством жизни.

В те далекие времена вся Стинба была похожа на поле брани.

Одни государства исчезали. Другие вырастали до гигантских размеров, чтобы разлететься на части. Да и внутри каждой страны не утихали битвы за власть, за еду, за дом, за пашню, за женщин. Культ смерти царил повсюду. Умереть за короля, за даму сердца, ради глупого спора на дуэли или турнире было высшей честью. Героем считался лишьлишь тот, кто погиб или рисковал жизнью. Жизнь была так коротка, и стины торопились урвать свой кусок.

— Но были же, наверно, и сильные стины, — перебил рассказчика Фаулер, -

сильные физически. Почему они не выживали?

Хет молчал несколько минут. Как и все стины, он никогда не торопился с ответом даже на самый простой вопрос. Потом Хет посмотрел на Фаулера и закивал головой.

— Да, их было очень много, сильных стинов. Они редко гибли в сражениях и на турнирах. Но они, как и слабые, были беззащитны от ударов в спину. А предательские удары в спину — такой хороший способ для тех, кто спешит. И им на Стинбе пользовались часто. Стины были жестоки. В сраженьях они должны были обязательно убить противника. Раненый стин быстро поправляется. Вы это называете высокой способностью к регенерации. Беспощадно расправлялись с пленными, даже с женщинами и детьми.