Карфагена не будет - Шустов Владимир Николаевич - Страница 14

• Предыдущая
• 14/36
• Следующая

— Кто нам скажет, — спросил Глухих, — чем раньше землю пахали, как хлеб сеяли, как его убирали? Охотники есть?

Слово попросил Гоша Свиридов. Порвав дружбу с Колычевым, он сразу же записался в кружок юных комбайнеров, но держался пока обособленно. Костя несколько раз пытался вызвать его на откровенный разговор, но Гоша или отмалчивался, или уходил.

Одернув белую рубашку, перехваченную в поясе ремешком, Гоша вышел к доске.

— Слушаем тебя, — одобрительно сказал Илья Васильевич.

— Раньше сохой пахали, — начал Гоша. — Сеяли из лукошка. Зерно в него насыпали, бродили по пахоте и разбрасывали. Хлеб убирали вручную, серпами.

Комбайнер дополнил Гошино повествование и перешел к рассказу о современных машинах, заменяющих тяжелый изнурительный труд людей.

Нет, не знали по-настоящему ребята, что такое комбайн. Много раз встречали они в поле эту неуклюжую на вид машину, но ничего особенного в ней не находили. А теперь…

Удивительная вещь — знания. Живешь на свете, живешь и не знаешь, что вокруг тебя так много чудесных машин, вещей, явлений. И вдруг какой-нибудь человек в простой задушевной беседе раскроет перед тобой неведомый мир, заставит взглянуть на окружающее по-иному, искать в каждом предмете воплощенную в нем живую человеческую мысль. Табуретка — не хитрое сооружение. А ведь и в ней заключена человеческая мысль. Ведь думал же кто-то над тем, чтобы превратить простую древесную чурку в удобный предмет для сидения. Проникнув в мир знаний, ты поймешь, что нет пределов для пытливой людской мечты, для постоянных творческих дерзаний.

Позор! — Это слово, сказанное в глаза, бьет сильнее ременного бича, кинжалом вонзается в сердце, жжет совесть, как раскаленное железо.

Человек, покрывший себя позором, совершил не ошибку, не обычный проступок, а гораздо большее, худшее.

И вот именно этим словом закончил выступление на совете дружины директор школы Герасим Сергеевич Воронов.

Опустив голову, стоял Никита у стола, покрытого кумачом. И как ни крепился пионер, крупные слезы одна за другой скатывались по его щекам, оставляя светлые бороздки. Но не от жалости к себе плакал он. Не боялся он и наказания. Нет! Совсем другое мучило Никиту, горячим комком подступало к горлу, выжимало слезы. Разве должен человек отвечать за проступок, которого не совершал?

А произошло вот что.

При утверждении плана пионерской работы на совете отряда Аленка Хворова предложила провести в ближайшее воскресенье экскурсию в колхозную теплицу, выстроенную в прошлом году при помощи шефов — рабочих металлургического завода.

— Посмотрим, как среди зимы огурцы, редиску и лук выращивают, — сказала она. — Там, ребята, паровое отопление: трубы такие ребристые. Рассказывают, что в теплице и зимой, будто летом, хоть загорай!

Никита, который вообще не любил откладывать дела в долгий ящик, в тот же день вместе с Костей отправился к председателю колхоза за разрешением и, конечно, получил его. Но, прежде чем вести отряд в теплицу, он решил побывать в ней, осмотреть устройство, поговорить с экскурсоводом. В пятницу, сразу после уроков, Никита пришел в теплицу. Лето, самое настоящее лето с июльским ароматом царило здесь, под высокой застекленной крышей, сквозь которую проглядывало солнце. Огурцы нежились на мягкой влажной земле. Помидоры дразнили взгляд румяными плодами: так бы и впился зубами в сочную сладковатую мякоть. «Есть на что посмотреть нашим юннатам», — решил Никита и в хорошем настроении зашагал домой, мурлыча под нос:

А в субботу вечером к Никите прибежал Костя Клюев сильно взволнованный и сообщил, что Илья Васильевич зашел в школу и просит его, Никиту, немедленно быть в кабинете директора.

— Наверно, о кружке беседовать будет, — говорил Костя, еле поспевая за быстро идущим по дороге товарищем. — Там, Никитка, и Герасим Сергеевич. Расскажи им, Никитка, что чертежи кто-то украл. Расскажи, они помогут разыскать этого… как его — неизвестного!

Кроме Ильи Васильевича и директора в кабинете находился заведующий тепличным хозяйством колхоза Ферапонт Ипатьевич Сурин, костлявый, жилистый старик с окладистой бородой и удивительно черными мохнатыми бровями. Он сидел на диване у окна, зажав в коленях самодельную дубовую трость с металлическим блестящим наконечником. Никита поздоровался. Илья Васильевич приветливо улыбнулся. Директор кивнул головой и жестом показал на стул. По всему было видно, что Герасим Сергеевич расстроен. Всегда добродушное лицо его на этот раз было суровым. Глаза смотрели строго.

— Вот что, Якишев, — сказал директор. Он поднялся из-за стола и зашагал из угла в угол. — Ты должен рассказать правду, где был вчера, что делал. Происшествие серьезное.

Никита почувствовал смутное беспокойство: «Что случилось? Почему Герасим Сергеевич задает такие вопросы?»

— Мы ждем.

— Был в теплице вчера после занятий, — ответил Никита. — Договорился с Ферапонтом Ипатьевичем в воскресенье наш отряд привести на экскурсию… Из теплицы пошел домой. Колол дрова дома, учил уроки… Катался вечером на лыжах с Клюевым.

— Все!

— И спать потом лег…

— Так, так… У нас нет оснований не верить тебе, Якишев, но… Да ты сам послушай, что говорит Ферапонт Ипатьевич. — Директор закурил, несколько раз подряд затянулся густым сизым дымом и, от волнения стряхнув пепел с папиросы прямо в цветок, опять заходил по кабинету. Уголки губ у него нервно дергались.

— История, надо сказать, некрасивая, — не торопясь начал Ферапонт Ипатьевич. Говорил он медленно, словно взвешивая каждое слово. — Ко всему еще и путаная. Трудно в ней разобраться. Сегодня днем прибегает ко мне домой дед Ксенофонт. Он у нас третий день за сторожа в теплице остается: Сидор-то Пахомович приболел малость. Мы деда с птицефермы пока и взяли. Поднял Ксенофонт переполох, весь дом на ноги поставил. Смотрю, на старике лица нет. Руки трясутся, борода ходуном ходит. «Ограбили, кричит, всю колхозную теплицу дочиста! Сажайте, кричит, меня, старого козла, в тюрьму за толстые стены каменные!» — «Что, спрашиваю, случилось?» Выложил мне всю историю, как на духу. Дремота его, видишь ли, одолевать стала, подбросил он дровишек в топку, подключил автомат к регулятору температуры, чтобы воздух в теплице нормальным был, и завалился на лавку. Сколько проспал — не помнит. Только когда проснулся, глянул, дверь в теплицу отворена. Дед туда. А навстречу человек, паренек вроде. Сбил старика с ног и был таков… Теплицу, конечно, не начисто ограбили, но штук двадцать огуречных плетешков с корнями вырвали, умертвили растения. Дед говорит, что в теплицу вроде бы сын Матвея Якишева залез. Тот, что справки наводить приходил, ты, значит… Он на месте погрома вещественность обнаружил…

Герасим Сергеевич подошел к столу, взял тетрадь, лежавшую на нем, и показал Никите.

— Твоя?

— Моя! — воскликнул пораженный Никита. — По математике!..

— Видишь, что получается?

Илья Васильевич внимательно слушал разговор директора с учеником, не вмешивался в него и лишь иногда бросал на Никиту, отвечающего невпопад, проникновенные взгляды, словно хотел удостовериться в истинности каких-то пока еще не высказанных предположений.

И как иногда случается с человеком в трудный момент, Никита стал думать совсем о другом. «Так вот на кого похож Илья Васильевич! На Горького. Ведь в книжке «Песня о Соколе» портрет молодого Горького есть! Как я раньше не сообразил?»

Директор говорил, а перед Никитой возникали картины бурного моря, скалистых берегов. Вот — Уж, вот — Сокол… И как будто бы голос Ильи Васильевича произносит призывные, гордые слова: «Безумство храбрых — вот мудрость жизни! О, смелый Сокол! В бою с врагами истек ты кровью… Но будет время — и капли крови твоей горячей, как искры, вспыхнут во мраке жизни и много смелых сердец зажгут…»

• Предыдущая
• 14/36
• Следующая