Футбольная горячка - Хорнби Ник - Страница 9

• Предыдущая
• 9/51
• Следующая

Но я приходил на футбол не за этим. «Арсенал» и его округа казались мне намного экзотичнее, чем все, что я когда-либо видел на Кингз-роуд, полной блеска старомодных зануд. Футбол привлек меня своей непохожестью. Улочки террасами вокруг «Хайбери», Финсбери-парк, ожесточенные, но законопослушные продавцы подержанных машин… – разве это не экзотика? Лондон, которого не знал ученик классической школы из долины Темзы, сколько бы раз ни отправлялся в «синераму» в казино. Мы хотели разного – отец и я, и чем сильнее он стремился к тому, что олицетворял собой Челси, впервые в жизни получая возможность удовлетворять желания, меня все больше и больше тянуло в другую сторону.

Англичанин или англичанка из среднего класса с белого юга страны – существа без каких-либо корней. Они с таким же успехом могли бы принадлежать любому сообществу мира. У ланкаширцев, йоркширцев, шотландцев, ирландцев, черных, богатых, бедных и даже у американцев и австралийцев всегда найдется нечто, с чем заявиться в паб или в бар, о чем всплакнуть, о чем попеть, во что можно вцепиться и держать, если очень захочется, а у нас нет ничего, по крайней мере ничего такого, что мы пожелали бы. Это и порождает насмешки над принадлежностью к какому-либо сообществу, чье прошлое искусственно и заботливо взлелеевается, чтобы создать видимость приемлемой культурной самобытности. Помните, как кто-то пел: «Я хочу быть черным»? В названии сказано все. Каждый встречал людей, у которых было такое желание: в середине семидесятых в Лондоне молодые, образованные белые, обладающие во всех других отношениях нормальным самосознанием, начали перенимать выговор выходцев с Ямайки, что, откровенно говоря, им совершенно не шло. Как мы все хотели превратиться в выкормышей Чикаго Проджектс, или гетто Кингстона, или скверных улиц Северного Лондона и Глазго! В этаких глотающих букву «эйч» и мямлящих гласные панк-рокеров с образованием государственной средней школы! В гемпширских девчонок с бабушками и дедушками из Ливерпуля или Брома! Харфордширцев, распевающих ирландские песни протеста! Еврофилов, которые утверждали, что хотя их матери живут в Ригейте, сердцем они все равно неразрывно связаны с Римом. Пока я не подрос и не понял, что значит быть мальчиком из предместий, мне хотелось происходить откуда-нибудь еще, лучше всего из Северного Лондона. Я начал проглатывать «эйч» везде, где только получалось, зато выговаривал там, где не нужно – в определенном артикле, и это въелось в него так, что не выкинешь никакими силами. И еще я никогда не согласовывал глаголы с единственным числом существительных. Этот процесс начался незадолго до моего первого посещения «Хайбери», продолжался, пока я учился в классической школе в предместье, и угрожающе усилился после того, как я поступил в университет. Зато моя сестра, у которой были те же проблемы с происхождением, пошла совершенно иным путем и в колледже заговорила как девонширская герцогиня. Когда мы представляли друг друга своим друзьям, их брала оторопь. Незнакомцы сразу начинали гадать, кто из нас приемыш: то ли сестра, когда у нее наступили тяжелые времена, попала в нашу семью, то ли это мне так сильно повезло. А наша мать родилась и выросла в юго-западной части Лондона, но больше сорока лет прожила в предместье, и это снивелировало ее произношение.

В определенном смысле никого из нас нельзя судить: мямлящих, придуряющихся ирландцами и черными или псевдослоунов. Закон об образовании 1944 года, первое лейбористское правительство, Элвис, битники, Битлы, Стоунзы, шестидесятые… у нас не было иного пути. Я ненавижу «одиннадцать плюс». До войны родители, наверное, наскребли бы денег и устроили бы нас в маленькую частную школу. Там мы получили бы дрянное, убогое классическое образование и отправились бы на работу в банк. Экзамен «одиннадцать плюс», призванный установить систему отбора, снова сделал государственные школы допустимыми для приличных семейств. И мы, послевоенные ученики классических, оказались в культурном вакууме. Так что приходилось срочно чего-то набираться. А что это вообще за штука – послевоенная культура среднего класса предместий? Джеффри Арчер и мюзикл «Эвита», «Фландерз энд Суонн», «Гуны», «Адриан Моул энд Мерчант Айвори», «Френсис Дурбридж презенте» и нелепые выходки Джона Клиза. Неудивительно, что мы все хотели стать Мадди Уотерсом или Чарли Джорджем.

Встреча «Рединга» и «Арсенала» в четвертом раунде Кубка 1972 года стала первым и самым болезненным опытом подобного рода. «Рединг»была ближайшей ко мне командой Лиги – нелепый и непоправимый географический казус: ведь «Хайбери» находился от моего дома в тридцати с лишним милях, а «Элм-парк» – всего в восьми. У болельщиков «Рединга» было беркширское произношение. Но что самое странное, это их ничуть не волновало – они даже не пытались подражать лондонцам. Я стоял в окружении местных болельщиков – съездить в Рединг и достать дефицитный билетик было куда проще, чем тащиться в Северный Лондон. И пока я ждал начала игры (привычных для меня девяноста минут), со мной завели разговор болельщики «Рединга» – целая семья: отец, мать и сын – все в бело-голубых шарфиках и с розетками (розетками!).

Они стали задавать вопросы о моей команде, стадионе, шутили, подумайте только, – крестьяне, а туда же! – по поводу прически Чарли Джорджа, предлагали галеты, программки, газеты. Беседа начинала мне нравиться. На мой, как мне казалось, безупречный кокни они отвечали отвратительным заднеязычным "р", и наши отношения все больше напоминали приятную картину: «городской хлыщ повстречался с деревенщиной».

Все пошло наперекосяк, когда они спросили о школе: они что-то слышали о лондонских единых общеобразовательных школах и вознамерились узнать, правда ли это. Я плел, как мне показалось, целую вечность всякую околесицу о подвигах полудюжины мелкой шпаны из классической школы. И, видимо, настолько убедил себя самого, что Северный Лондон – это что-то вроде деревни между Холлоуэем и Айлинг-тоном, что когда отец семейства поинтересовался, где я живу, я ответил правду.

– Мейденхэд? – изумился он. – Так ведь Мейденхэд в четырех милях дальше по дороге!

– В десяти, – уточнил я. Но лишние шесть миль не произвели на него впечатления. Я понял, что у него на уме, и покраснел.

А он повернулся и окончательно меня добил:

– Тебе не следует болеть за «Арсенал», – сказал он. – Тебе нужно болеть за нашу местную команду!

Это был самый унизительный момент моего отрочества. Искусно придуманный, стройный мир внезапно рухнул, и его осколки упали к моим ногам. Я надеялся, что за меня отомстит «Арсенал» – разнесет команду третьего дивизиона в пух и прах и покажет, что к чему, ее тупоголовым болельщикам, но мы выиграли всего 2:1 (во втором тайме решающий гол забил крученым ударом Пэт Райc), и в конце игры редингский папаша взъерошил мне волосы и сказал, что по крайней мере мне недалеко добираться домой.

Однако печальный опыт меня не остановил: прошло не больше двух недель, и я реконструировал Мейденхэд как район Лондона, но зарекся ездить на выездные игры, проводившиеся поблизости, – только куда-нибудь подальше, где мне непременно поверят, что в моей обители в долине Темзы есть своя станция метро, уэст-эндская диаспора и ужасные, неразрешимые социальные проблемы.

Чтобы игра по-настоящему запомнилась, чтобы по дороге домой все внутри звенело от удовлетворения, необходимы следующие условия: смотреть игру вместе с отцом; до начала встречи забежать с ним в кафе, но сидеть за столиком только вдвоем; занять места обязательно на верхней западной трибуне между проходом и северными скамьями (потому что оттуда виден тоннель, из которого появляются игроки, и можно первым поприветствовать команду на поле); хорошая игра «Арсенала» и победа двумя чистыми голами; стадион должен быть полным или почти полным – это подразумевает, что противник сильный; нужно также, чтобы игру снимали для телевидения – лучше Ай-ти-ви для субботней передачи «Большой матч», чем для би-би-сишной «Матч дня» (я любил предвкушение); и чтобы отец был тепло одет (он часто приезжал из Франции без пальто, забывая, что в субботу может быть минусовая температура, и так ерзал на стадионе, что я стеснялся уговаривать его посидеть до финального свистка. Но всегда уговаривал. И он так замерзал, что когда мы шли к машине, едва мог говорить. Мне было совестно, но ненастолько, чтобы я рискнул пропустить забитый на последних минутах гол).

• Предыдущая
• 9/51
• Следующая