Тризна по женщине - Холт Коре - Страница 26
- Предыдущая
- 26/45
- Следующая
Думаю, что Эйнриде был один из тех немногих людей, кто способен на деле осуществить свои гордые замыслы. Теперь он был уже седой.
Он любил ходить в баню, когда там мылись девушки, но никогда не прикасался к ним, и никто никогда не слышал от него непристойности.
Но у Эйнриде был бог. И Хеминг считал, что в этом его слабость. Эйнриде говорил, что ему безразлично, как зовут этого бога: Один, Тор или Бальдр. Он вообще считал, что боги с их разными именами, мелкими ссорами, стремлением досадить или помешать друг другу имели, как он говорил, общий корень.
— В дереве множество прожилок, — говорил Эйнриде. — Они разбегаются в разные стороны, но потом сходятся снова в одном месте. Мой бог похож на доброго Бальдра, какое-то имя у него должно все-таки быть… Или он безымянный? Но перед этим безымянным богом я готов в любое время преклонить колени.
Эйнриде был не из болтливых, зато умел так излагать свои истины, что все прислушивались к нему. Долгое время они с Хемингом были согласны во всем. Они любили — так они мне сами рассказывали, — сидя за рогом легкого пива, беседовать о всяких мудренных вещах. Но постепенно их согласие нарушилось.
Эйнриде остался при своем убеждении. Хеминг стал думать иначе, Эйнриде твердо верил, что люди должны жертвовать тем, что имеют: резьбой или тканиной — своим мастерством, рукодельем, любовью. Бог вправе потребовать все обратно. Потому что все это люди получили от него.
Хеминг не соглашался с этим. Споры их бывали порой очень горячими. Хеминг говорил:
— Я хочу владеть своим, пока могу, а потом, когда меня не станет, пусть это достанется другому! Я скажу Одни, если она переживет меня: возьми эту голову дракона и повесь ее на стену, а после тебя пусть ею владеют твои дети! Ни резьба, ни тканина не должны гнить в земле только потому, что так угодно какой-то старухе! Пусть они радуют тебя, пока твои глаза видят!
— Они будут гнить не потому, что так угодно старухе, а потому, что ты возвращаешь богу то, что он же тебе и дал!
— Он мне ничего не дал!
— Откуда же это у тебя?
Теперь Эйнриде хотел встретиться с Хемингом и поговорить с ним. Но в эти дни у Хеминга не было сил для долгого разговора о загадках бытия. И все-таки они сошлись однажды вечером, солнце уже село, на море не было ни морщинки, даже самое легкое дуновение ветра не касалось земли, и на листве был почти не заметен налет осени.
— Ты меня избегаешь! — сказал Эйнриде.
— Я не могу иначе.
— Почему?
— Ты будешь молчать о моем замысле, о котором никто не должен знать?
— Да.
— Я тебя так люблю, Эйнриде!
— Знаешь, Хеминг, по-моему, мы никогда не придем к единому мнению и всегда будем по-разному думать о предмете нашего спора. Но давай дойдем до предела и посмотрим, в чем мы согласны друг с другом и где начинается наше несогласие. И после этого скажем так: мы оба правы! И оба неправы!
Хеминг кивнул.
Сперва они сели на сжатом поле, но кололась стерня, и они перебрались на межу, поросшую мягкой травой. На море не было ни морщинки.
И там они пришли к согласию: они оба неправы перед лицом бога, потому что не способны постичь загадки бытия.
— Но каждый из нас должен следовать своим путем и признать право другого идти своим, — сказал Хеминг. — Ты, Эйнриде, считаешь великой честью, что твои замечательные сани зароют в землю. А мой мир здесь, наверху. И потому мне обидно, что моя повозка ради славы женщины — или моей собственной — будет гнить в земле.
Можешь ты после этого подать мне руку?
Они встали, оба были очень торжественны.
И там, на поле, перед другом, умевшим молчать, Хеминг не сдержался и заплакал. Эйнриде сказал:
— Я ничего не знал, но кое о чем догадывался, и ты прав, потому что она задумала неправое дело, все не должно гибнуть, оправданна лишь гибель во имя того, что выше нас. Поэтому приди ко мне, если тебе понадобится моя поддержка. Я буду молчать, как камень. Но все-таки на лице моем будет радость, когда мою замечательную резьбу засыплют землей.
— В этом между нами нет согласия. Но я благодарю тебя, Эйнриде.
— Не плачь, Хеминг. Ты мужественный человек. Поэтому тебе ведом и страх.
— Спасибо, Эйнриде.
— Укрепился ли ты теперь в своей силе? Да поможет тебе Бальдр… или какой-нибудь другой бог.
— Никто мне не поможет, кроме моей собственной силы.
— Тогда пусть она не подведет тебя!
Они расстались на кромке поля.
На море не было ни морщинки.
Я знаю от Хеминга, что Одни была ребенком, когда ее привезли из Ирландии.
— Она говорит на нашем языке с чуть заметным чужеземным выговором и не знает, остались ли там дома в живых какие-нибудь ее родичи. А если и остались, должно быть, они уже забыли о ней или думают, что она умерла. Из воспоминаний детства она создала свой крохотный мир и почти ежедневно открывает его перед людьми. Но он придуман. По-моему, в ее словах нет ни слова правды, это лишь потребность женщины выделиться среди других женщин, найти поддержку и силу в источнике, недоступном другим. Иногда она нарочно выдумывает явные нелепицы, чтобы люди поняли, что она лжет. Но случается, она горячится и сердится, требуя, чтобы все в Усеберге верили ей. И тогда в ней просыпается такая сила, что люди невольно ей уступают.
Потому-то Одни и говорит об этом алтаре, как она его называет, — нам этот алтарь представлялся вроде невысокой скамьи, перед которой люди преклоняют колени и шепчут про себя какие-то слова. Их можно произносить и вслух. Так делают те, что поважней, а более скромные лишь шевелят губами, хотя сами они прекрасно знают, какие слова беззвучно произносят их губы. Некоторые бормочут вполголоса, уносясь мыслями далеко-далеко, и скамья, перед которой они стоят на коленях, не бывает от этого оскверненней. И люди тоже.
Видно, в Ирландии поклоняются другому богу. Викинги, вернувшиеся домой с запада, рассказывали, что там у людей совсем другие обычаи. Но викинга не интересуют бог и обычаи. Он больше говорит о девушках, которые ничем не отличаются от наших, правда, перед чужеземцами они испытывают такой страх, что викингу приходится пускать в ход силу, чтобы затащить их под одеяло.
— Вино в Ирландии слаще нашего меда и крепче, чем удар кулаком. Другой бог? Да, Одни говорит правду — там у них в большом капище есть скамья, возможно, они и преклоняют перед ней колени.
Одни сказала Хемингу:
— Мой бог сильнее вашего Бальдра и добрее его!
— Твой бог? — удивляется он. — Да ведь ты попала к нам совсем ребенком. Он не твой бог. Ты совсем не знаешь его.
— Он последовал за мной в Усеберг!
Хеминг отрывает ее руки от своей рубахи, устало улыбается и говорит:
— Ты сама понимаешь, что я хочу сказать. И я не стану сердиться на твои слова, хотя ты сердишься на мои. Деревянные чурбаны вырезаны в нашем капище неискусными резчиками, и это в них самое плохое. Их надо бы вырезать заново. Вот я мог бы их вырезать! Но я ведь все равно знал бы, что они всего лишь деревянные чурбаны и единственное, что в них есть от бога, создано моими руками и моим острым резцом.
— Да, конечно, — Одни кивает. — Но мой бог все-таки последовал сюда за мной!
— Может, и так, — говорит он. — Однако из двух чурбанов я выберу тот, на котором удобней сидеть. И знаю, ни один из них не в силах помочь мне. И твой тоже.
— Мой бог — бог!
— Все это слова, Одни. Не надо…
— Хеминг, ведь ты такой умный…
— Может, потому я и не верю. Надо жить, вот и все. От рождения до смерти. А после нас будут жить другие, и в них станут жить наши мысли.
— Ты такой мужественный!
— На самом деле, это не так, Одни. Но у меня хватает мужества признаться в этом.
— Это только слова, — говорит она сердито.
— Мои и твои. Взгляни на меня…
Одни поднимает на него глаза.
— Твои слова, Одни, словно цветы, растущие на склоне. Они поют, когда их тронет ветер. По ночам в них собирается роса, днем — солнечный свет. И путь до твоего последнего слова еще бесконечен.
- Предыдущая
- 26/45
- Следующая
