Зори над городом - Кононов Александр Терентьевич - Страница 63

• Предыдущая
• 63/77
• Следующая

— Кроме того, мы требуем доставлять нам почту. Мы желаем читать газеты!

— Да, да! — словно вспомнив о чем-то, крикнул кто-то. — А передачи? Не может быть, чтобы родные не пытались передать нам хоть что-нибудь съестное.

— Правильно! Мы не хотим есть вашу бурду и, поскольку мы не можем считаться заключенными, раз нам не предъявлено обвинения, требуем улучшения рациона!

Помощник начальника тюрьмы, выслушав все возгласы, сказал тем же тусклым голосом:

— Будет доложено, — и, повернувшись на каблуках, вышел.

— Чего же мы добились? — спросил Притула. — Подобные обещания никого ни к чему не обязывают.

— С тюремщиками надо разговаривать другим языком! — решительно сказал мрачный студент. — А мы развели юридическую канитель: «Ах, предъявите нам обвинение…» Лучше бы «Варшавянку» спели им прямо в лицо!

— Ну, и раздражать без нужды тюремных служителей незачем, — возразил Притула.

— «Тюремных служителей»! Терминология-то какова! Пригляделся я к вам, коллега: книжный вы червяк. У вас и революция-то, вероятно, выглядит по-книжному.

— А у вас она как выглядит?

— Началась обычная обедня! — с досадой махнул рукой староста. — Бросили бы вы наконец эти стычки… Напоминаю камере: в пять часов будет прочитан реферат о принципах анархо-синдикализма в Италии.

Споры продолжались с утра до ночи. Попытки старосты водворить спокойствие хотя бы часа на два — для чтения книг — не приводили ни к чему.

Тишину вдруг прерывал чей-нибудь голос:

— Эврика? В день моего ареста по городу было вывешено обращение командующего округом генерала Хабалова к населению. Мы — население! Категорически потребуем, чтобы нам прочли его обращение. Из него мы кое-что выудим.

— Пусть нам дадут хотя бы «Новое время». Газета правительственная, не имеют права лишать нас возможности читать…

— Черносотенную газету!

— Да, да! И из черносотенного листка можно почерпнуть, если читать умеючи, некоторые сведения о положении в Петрограде.

— А что ж… Это идея. Устроим кордебалет!

Но «кордебалета» устроить не успели. Открылась дверь, и все тот же надзиратель ввел в камеру нового арестованного. Это был Семен Шахно!

— На Невском стреляют! — не здороваясь ни с кем, воскликнул он не то восторженно, не то испуганно.

Надзиратель еще не успел уйти и произнес привычное:

— Не разрешается.

— Хабалов подписал приказ, — продолжал Шахно, — при скоплении публики применять оружие!

— Значит, началось! Господа! — крикнул мрачный студент. — Началось!

— Шуметь не положено, — сказал надзиратель и ушел.

Шахно обвел тревожным взглядом всю камеру, увидел Шумова, слабо кивнул ему головой и закончил:

— Арестованы все, кто был на заметке у полиции. Решительно все, до одного. Революция обезглавлена.

— Эй вы, как вас там? Пифия! — покраснев от гнева, воскликнул студент-здоровяк. — Что вы там вешаете?

— Меня зовут Шахно. Семен Шахно.

— Не считаете ли вы себя, Семен Шахно, главой революции?

— Нет. Этого я не считаю.

— Так какого же черта…

— Подождите, коллега, — Притула жестом попросил слова. — Дайте же вновь прибывшему с воли человеку осведомить нас о создавшемся положении… Кстати: я не сомневаюсь, что вся революционная интеллигенция в эти дни заключена в тюрьмы. В этом коллега безусловно прав. Спрашивается: что же может сделать на улицах лишенная руководства, безликая и к тому же безоружная масса?

— Вот это называется — дал вновь прибывшему человеку высказаться! — досадливо поморщился староста. — Продолжайте, товарищ Шахнов.

— Шахно. Меня зовут Семен Шахно.

— Рассказывайте все, что знаете, товарищ Шахно.

— А больше я ничего не знаю. Арестованы все! Даже участники студенческой демонстрации. Больше арестовывать некого.

Мрачный студент усмехнулся:

— Ну, арестовывать-то, должно быть, есть кого. Сажать некуда — тюрьмы переполнены.

— Начнется, как после пятого года, черносотенный террор, — подавленным тоном проговорил Притула. — Ну что ж… Мы и к этому должны быть готовы.

— Вы, может быть, и готовы к этому, — не утерпел Григорий Шумов, — а мы готовы к другому: к победоносной революции!

— Громко сказано. Поделитесь: как вы предполагаете совершать ее, сидя за решеткой?

— Опять споры, споры… без конца! — вмешался староста. — Предлагаю лучше заслушать реферат об анархо-синдикализме в Италии.

— А почему не в Испании? И потом: в споре рождается истина.

— Ну это, смотря в каком споре. Чем больше вы, Притула, спорите, тем туманней выглядит истина.

— Бывают минуты, — воскликнул студент-здоровяк (он нравился Шумову все больше), — когда не спорить надо об истине, а сражаться за нее!

— Любопытно! — Притула снова перешел к своему излюбленному снисходительно-ироническому тону. — Как вы здесь, в нашей восемьдесят первой камере, станете сражаться?

— А вот как! — Студент встал во весь рост. — Споемте!

И он затянул низким и очень сильным голосом:

Смело, товарищи в ногу…

К нему примкнул еще один голос, другой… И через минуту в камере гремела песня.

Пели долго.

И никто из администрации не пришел на шум.

Уже поздно вечером староста снова заявил:

— Знаменательно! Очень знаменательно! Я имею в виду поведение администрации. Что из этого поведения явствует?

— То, что на улицах идут бои.

— «Блажен, кто верует, тепло ему на свете», — сказал Притула и начал, готовясь ко сну, тщательно взбивать тощую тюремную подушку на своей постели.

Лампочка на потолке, надежно огороженная проволочной сеткой, погасла. Через минуту в камере послышался дружный храп.

Шли дни. По-прежнему ни одному из студентов не было предъявлено обвинения, прокурор не появлялся, студенты устраивали «кордебалет», надзиратель уныло говорил «не разрешается» и никаких передач с воли не поступало.

Гриша успел подружиться со студентом-здоровяком Пименовым, поссориться с Притулой, уличить Шахно в том, что он не участвовал 14 февраля в студенческой демонстрации, и получить в ответ заверение в том, что сам он — демагог.

Староста настоял наконец на том, чтобы состоялся реферат о принципах анархо-синдикализма в Италии.

Читал реферат мрачный студент, который оказался противником всякой власти. Он именовал себя анархистом-индивидуалистом, итальянский же синдикализм изучал с чисто научной целью.

По любому поводу вспыхивали споры, которые всем уже надоели и от которых никто не хотел отказаться.

Во всем этом обнаружилась даже некоторая однотонность: изо дня в день, изо дня в день — все одно и то же, без перемен…

Так прошла неделя. Десять дней.

Однажды «кордебалет» студентов вышел особенно оживленным: в обычный час не дали обеда.

На оглушительный стук — каблуками в дверь — никто не явился.

Староста обратил внимание камеры на то, что с самого утра «глазок» пустует.

И вдруг откуда-то издалека донесся гул… Он был неясный, глухой, и все же в камере сразу наступила тишина: за толстыми стенами будто бор шумел в непогоду…

Потом послышались удары, лязг — не сбивали ли это замки с тюремных ворот?

Грозный гул становился ближе, донеслись чьи-то голоса… И наконец топот ног по коридору.

— Товарищи! — раздался за дверью камеры звонкий крик. — Свобода! Выходите, товарищи! Революция! Царизм свергнут!

— Провокация! — взвизгнул Притула. — Оставайтесь все на месте… Сейчас в нас стрелять будут! Это провокация!

Он вдруг исчез. Оглянувшись, Гриша увидел, что Притула сидит на полу, за своей койкой.

Но было не до него.

Все стояли молча, бледные, не сводя глаз с дверей камеры, за которой все время нарастал многоголосый шум…

И вдруг дверь распахнулась!

Через порог хлынула толпа. Гриша увидел в ней низкорослого Тулочкина и кинулся к нему.

Они крепко обнялись.

— Куда черт всех надзирателей унес? — тут же спросил деловито Тулочкин.

Длиннобородый староста, нервно смеясь и вытирая глаза, спросил его:

• Предыдущая
• 63/77
• Следующая