Тень кондотьера - Стерхов Андрей - Страница 7

Выслушав терпеливо все эти ахи-страхи и охи-вздохи, я с недоумением покачал головой:

– И как же это вас только угораздило-то?

– Вы о чём? – не поняла девушка. – Вы о рисунках?

– Да нет, я не о рисунках. Я не пойму, как это вас, милая моя Вероника, с детьми пойти работать угораздило.

– Мне вообще-то нравится, – как-то не очень уверенно призналась моя юная собеседница и опустила взгляд.

– Нравится? – провокационно переспросил я. – С детьми?

Она подняла глаза:

– А вы что, Егор Владимирович, детей не любите?

– Не то чтоб не люблю, просто… – Выдержав паузу, я стряхнул невидимые пылинки с полировки стола. – Боюсь я их.

– Боитесь?

– Конечно. А как их не бояться? Знаю две категории людей, которые не ведают разницы между злом и добром. Дети – первая. И по степени непредсказуемости самая опасная.

Целая гамма выражений сменилась на лице Вероники, прежде чем она спросила:

– Вы так считаете?

– Я так не считаю, милая моя Вероника, я в этом уверен. Не ведают они разницы. Собственно, понимание этой разницы и делает человека взрослым. Разве не так?

– Ой, что-то вы, Егор Владимирович, не то говорите, – тихо, но очень твёрдо сказала девушка после небольшого раздумья. – Они ведь плачут. Разве может плакать тот, кто не ведает зла?

Вопрос был задан, и это был такой вопрос, на который обязательно нужно отвечать.

– Звериная обида и физическая боль, – поведал я, – ещё не есть осознание зла. Дети, Вероника, они не злы и не добры, они стерильны. А если ребёнок начинает соотносить своё поведение с некими этическими нормами, то можно точно сказать: он больше не ребёнок, он уже маленький взрослый. Он уже изгнан из рая.

– Зря вы так, – возразила Вероника. – Дети они добрые, они часто за других переживают.

– Разумеется, переживают, – легко согласился я, но тут же сделал оговорку: – Только сознание в этом процессе не участвует. Это всего лишь инстинктивное подражание взрослым. Это имитация. Маугли подражал волкам, ваши дети – вам. И не убивают они друг друга украденными из отцовских столов вольтметрами лишь потому, что пока ещё срабатывает отфильтрованный эволюцией ген взаимного альтруизма. Без этого гена популяция просто не выжила бы.

В ответ на мою разоблачительную тираду, девушка качнула медленно головой из стороны в сторону и повторила с завидным упрямством:

– Нет, Егор Владимирович, что-то вы такое не то говорите.

– А вы, милая моя Вероника, подумайте как-нибудь об этом на досуге, – ничуть не смутившись, посоветовал я ей по-дружески. Но через секунду опомнился, назвал себя мысленно старым дурнем и начал отговаривать: – Впрочем, знаете что, вы лучше об этом не думайте. Никогда. Там, честно говоря, такая бездна, что просто жуть. Пропадёте чего доброго без опытного проводника.

Девушка посмотрела на меня так, как будто только что меня увидела, потом провела взглядом по старинным гравюрам, висящим на стенах кабинета, глянула на книжные шкафы, забитые переплетёнными в тиснёную кожу томами, вновь посмотрела на меня и задумчиво протянула:

– Да, Лера говорила мне, что вы философ.

Отреагировав на столь обидную диффамацию нервным ха-ха, я поспешил заявить:

– Уж не ведаю по какой причине она наговаривает на меня, но на самом деле я, Вероника, вовсе не философ. Философ – это учёный чудак, который настолько лишён понимания заурядных вещей, что заново изобретает их в своей голове. А я не таков. Я не мыслю с нуля, чтоб придти к очевидному. Нет-нет, никакой я на самом деле не философ, скорее уж – натуралист.

Пока я так вот красиво распинался-выделывался, бедная девушка смотрела на меня словно кролик на удава. И не знаю, о чём она в это время думала, но когда я замолчал, вдруг спросила ни к селу ни к городу:

– А кто, Егор Владимирович, входит во вторую категорию?

– Вы это о чём? – не сразу сообразил я.

Она напомнила:

– Вы сказали, что дети входят в первую категорий людей, которые не разбирают, где добро, а где зло. А кто входит во вторую?

Маги, ставшие великими, ответил я ей мысленно. Эти ребята уже настолько взрослые, что всякие там нравственные, а уж тем более моральные категории им до одного места. Вот почему так часто и кажутся стороннему наблюдателю чудаками, впавшими в детство. Крайности же, они, как известно, смыкаются.

Вслух ничего такого говорить, разумеется, не стал, хлопнул по столешнице ладонью:

– Что-то мы отвлеклись от главного. – После чего решительно заявил: – Значит так, Вероника. Дело меня ваше заинтересовало, и я, пожалуй, им займусь.

– Спасибо, – произнесла девушка с искренней благодарностью, после чего, скукожившись от невероятного смущения, спросила: – Егор Владимирович, а сколько я вам за это буду должна?

– Нисколько, – ответил я с той степенью категоричности, которая казалась бы, в зародыше должна убивать всяческие прекословия.

Однако на Веронику это почему-то не подействовало.

– Нет, я так не могу, – произнесла она с достоинством английской королевы – У меня вот тут есть колечко бабушкино, оно мне до…

– Прекратите, пожалуйста, – оборвал я её на полуслове. – Честно говоря, меня не волнует, можете вы там что-то, милая моя Вероника, или не можешь. Дело ведь не в вас, дело в детях, а они, как утверждают, чужими не бывают. – Выдал ей такое и, не давая возможности вставить ни единого словечка, стал переводить дело в практическое русло: – Когда мне лучше к вам на работу подъехать? Я хотел бы осмотреться на месте. Ну и с воспитанниками вашими было бы неплохо переговорить.

Наморщив лоб, Вероника стала прикидывать вслух:

– После обеда до полчетвертого у нас сон-час. Потом полдник. Потом на прогулку выйдем, если дождя не будет. На прогулке, пожалуй, будет удобнее всего.

– Ну вот и отлично, – отозвался я. – Значит, подъёду к пяти. Хорошо?

– Лучше чуть раньше, – посоветовала девушка. – А то с пяти родители уже начинают детей разбирать.

– Ладно, подъеду пораньше. Договорились?

– Договорились, только…

– Что?

Она не ответила и стала нервно покусывать нижнюю губу.

– Ну? – поторопил я.

– Не знаю, как сказать…

– Как есть, так говорите, не стесняйтесь, я понятливый.

– Дело в том, что… Понимаете, Гертруда Васильевна, она…

До меня моментом дошла вся тонкость ситуации.

– Можете не продолжать, Вероника, я всё понял. Не волнуйтесь, я вас не выдам. А если вдруг встречу эту вашу горгону, что-нибудь наплету ей такого этакого. Теперь всё?

– Теперь всё, – облегчённо вздохнув, кивнула девушка.

– Тогда вот ещё что хочу сказать, прежде чем вы уйдёте. Ничего, Вероника, не бойтесь, вы теперь не одна. И запомните: всё будет хорошо. Я обещаю.

На лице девушки впервые за всё время разговора появилась улыбка, и эта была дружеская улыбка.

Есть тысяча способов сделать кого-то своим врагом и только один способ превратить его в друга. Способ этот прост. Нужно заверить человека, что ты на его стороне, и сделать это таким образом, чтобы он тебе поверил. А поверит он тебе только в одном случае – если ты сделаешь это искренне.

Где-то минуты через три после того, как я проводил Веронику, в кабинет влетела Лера.

– Ну что, шеф? – спросила она сходу.

– Ты о чём? – вопросом на вопрос ответил я.

– Как о чём? Об этом деле. Ужас, правда? Или ужас-ужас?

– Ну, как тебе сказать. Пока не знаю. Я бы, подруга, с выводами не стал торопиться. Вполне может быть, что тревога ложная.

– Как так ложная? – удивилась Лера. – Рисунки же вон они. И в них явно таится зло.

– Уверена?

– А разве нет?

Я пожал плечами:

– Кто его знает. Может, детишки шутят. Может, розыгрыш чей-то глупый. Может, ещё что. Съезди, посмотрим, решим.

Лера осторожно-осторожно, словно ядовитую змею, вытащила один рисунок из папки и долго в него вглядывалась. Потом брезгливо кинула на стол и спросила:

– А что это за знак, шеф?

– Пантакль, – коротко ответил я.