Тельняшка — моряцкая рубашка. Повести - Ефетов Марк Симович - Страница 4

• Предыдущая
• 4/86
• Следующая

— Хорошо!

Хотя моего-то труда в нём было ни на грош. Сработал этот ботинок Емельян Петрович…

Вот он сейчас, я слышу, разговаривает с Ежиным.

Илья Григорьевич заворачивает пару ботинок и говорит:

— Это дорого.

Дядя Емельян молчит.

Ежин спрашивает:

— Может, дешевле возьмёте?

Емельян Петрович молчит.

— Что ж вы молчите? — кричит Ежин, и усы у него при этом топорщатся.

— Д-до свидания! — говорит дядя Емельян, чуть только заикнувшись.

— А деньги? — спрашивает Ежин.

— Коли так, денег не надо. Спасибо.

— Что значит «коли так»? За что спасибо?

— Если с торговлей, не нужно. Спасибо за ботинки. Хорошо получились. Приятно было шить. Кожа мягкая, и приклад хороший. Хорошо.

— Как хотите, — говорит Ежин, — дело хозяйское.

И уходит, не заплатив. Жмот!

Деньги! Не взял Емельян Петрович денег. Не вернул Ежина. А ведь дядя Емельян из-за денег чуть было не сел в тюрьму. Собственно говоря, угодить в тюрьму мог, скорее всего, Ежин. Вот как это было.

В том году мы ещё носили колотушки. Это были такие сандалии из дерева. Каждая сандалия из двух кусков дерева, соединённых на сгибе маленьким кусочком кожи. Идёшь по улице и только слышишь: стук-стук, клац-клац, стук-стук.

Это было время слова «вместо». Вместо ботинок — колотушки. Вместо хлеба — лепёшки, замешанные на чёрной муке и перемолотой древесной коре. Вместо дров и угля — кизяки, прессованный и высушенный навоз, а то и кукурузные кочерыжки. Вместо электрической лампочки — коптилки. Такие коптилки были тогда во всех домах. Штука немудрая: фитилёк в маленькой баночке, наполненной лампадным маслом.

Как-то зимой я бежал в школу. Бежал не потому, что опаздывал, а чтобы согреться. В феврале дело было. Я заметил, что, если не поешь досыта, всегда холодно. Ну и одежда, надо сказать, тоже была у меня узковатая. Снизу коротко, а рукава наставлены и от этого как дудочки. Может быть, и от этого холодно было.

Пробежал я квартал, завернул за угол и чуть было не сшиб парнишку. Самого от земли еле видно, а ботинки большие, должно быть отцовские, и сам женским платком перевязан крест-накрест.

— Я тебя не ушиб? — спрашиваю.

— Не.

Тут я замечаю, что глаза у парня громаднющие. Может быть, это мне так показалось, потому что личико у него худое-худое, белое, а губы, будто их чернилами накрасили, — фиолетовые. Парнишка этот взялся за мой длинный надтачанный рукав и держится. А в это время по мостовой конный разъезд проскакал на рысях. Копыта цокают, аж искры летят. Верховые к коням пригнулись, только коротенькие винтовки за спиной мотаются. Я знаю эти винтовки, а точнее сказать, карабины — французские. А скакали это бандиты. Разноцветные тогда были бандиты, с которыми Красная гвардия воевала. Главных бандитов называли «белыми». Но были ещё и «зелёные». Всех цветов я не припомню.

Бандиты проскакали, а малец этот меня за руку дёргает:

— Дяденька!

Это я-то — дяденька. Третий класс школы. Выдумает тоже.

— Чего тебе, малый?

— Скоро, дяденька, война кончится?

— А тебе зачем?

— Маманя сказала, что, как война кончится, папка вернётся и булку привезёт. Белую. А ты белую булку видел?

Ну что ему, малышу такому, сказать? Видел — не видел. Сунул ему поскорее лепёшку, что мне мама в школу дала, и побежал. Не люблю, когда, как у девчонки всё равно, в глазах вдруг защиплет. Стыд один. Я этого малыша часто вспоминал. А разве он один был?

Когда война кончится? Как будто я мог на это ответить. Я сам об этом сколько раз отца спрашивал. Самому хотелось и поесть и согреться. Хотя у нас куда лучше было, чем у того малыша: отец с нами и работает. Паёк какой-никакой, а получает. Рыбы наловит — тоже еда неплохая. От орудийной стрельбы стёкла в окне вылетят, отец фанерой забьёт. Отец — он всё умел, всё мог. А на мой вопрос, когда война кончится, у него всегда один ответ был:

— Когда беляков и всю нечисть в море скинут, тогда и кончится.

К этому делу и шло…

Уже проскакали по улицам нашего города на приземистых лошадёнках красногвардейцы в островерхих шапках-будёновках. Теперь мама не вскакивала по ночам, заслышав на лестнице шаги, и не говорила отцу: «Не за тобой ли, господи!»

В нашем городе уже кое-где вместо коптилок загорелись электрические лампочки. А там дым пошёл из больших труб: заводы заработали.

Но вот на обувной фабрике никак не могли пустить в ход одну машину. Хоть убей, не получалось. Машина заграничная, запасных частей к ней не было. А снаряд с вражеского броненосца угодил прямо в цех Обувки. (Так мы промеж себя называли обувную фабрику.)

Что делать?

Рабочие ходят по кафельному полу цеха и стучат колотушками: стук-стук, клац-клац. Осень. Зима на носу. По снегу в школу в деревяшках не пойдёшь. Нужны ботинки и детям и взрослым.

Вот тогда в газете появилось большое объявление:

КОНКУРС

Государственная обувная фабрика призывала всех желающих испробовать свои силы, а вернее говоря, свою сообразительность — сделать такое изобретение, чтобы заработала главная машина, которая шьёт ботинки. Кто это сделает, тому премия — десять тысяч. Мне об этом сказал в школе Женя Ежин.

Он показал газету и предложил:

— Давай изобретём машину для Обувки. Десять тысяч. Деньжищи!

Женя зажмурился и мотнул головой:

— Давай! Денег — вагон и маленькая тележка. Давай! По рукам!

Я спросил:

— Зачем нам столько денег?

— Как — зачем? Наймём студентов, чтобы они за нас уроки делали. Это — раз. Купим у спекулянтов золота и бриллиантов. Это — два. И главное удобство, ты подумай, — никогда работать не будем. Сказочная жизнь!.. Потом…

— А машину как починить? — спросил я.

— «Как-как»! Ты же учился у Емельяна Петровича шить ботинки! Учился! А он самый лучший мастер в городе. Любые туфли или сапоги сделает, хоть на выставку. Он всё знает. Спроси. Разузнай. Потом бегом на Обувку.

— А Емельян?

— Что — Емельян?

— Как — что?! Ты, Женька, больно хитрый. Если Емельян Петрович может машину починить, то сам он её и починит. Нужны мы ему очень!

Женя хлопнул себя по лбу:

— Дурья твоя башка! Зачем же ему машину чинить, чтобы она нашила ботинок на весь город и у него заказчиков отбила? Где ему выгода? Он же эти десять тысяч у себя заработает. У него от заказчиков отбоя нет.

— Да, — сказал я, — от заказчиков отбоя нет.

— Ну, понял теперь? Так давай чини машину, бери десять тысяч — и, чур, пополам. Денег будет вагон и маленькая тележка. По рукам, а?

Жене я ничего тогда не сказал, но к дяде Емельяну пошёл. Хотел рассказать ему о конкурсе. Только на его двери увидел петушка. Это у него такой самодельный замок был — железный петушок.

Заходил я и поздно вечером, после уроков. Мы тогда в три смены занимались и домой приходили, когда уже спать пора. Так вот и вечером петушок был на двери, и утром.

Что случилось? Никогда Емельян Петрович так надолго не отлучался. Заказчики целый день ходят — всё мастера спрашивают. Я не знаю, что им отвечать. Вот беда! Но вышло, что никакой беды не было. Оказывается, дядя Емельян день, ночь и ещё день провел на Обувке. Он там к этой самой машине приспособление придумывал. И придумал. И десять тысяч получил. Новенькими деньгами.

А деньги в те времена, надо сказать, были нехитрые. Бывали даже такие, что их на длину мерили. На большом листе бумаги напечатаны квадратиками деньги, как теперь почтовые марки печатают. Только те деньги были размером побольше марок и без зубчиков. Ножницами половину денег отрежут и идут с ними на базар. Назывались эти деньги «керенками». А Емельян Петрович получил другие деньги — наши, советские. Но и они не так уж хорошо были напечатаны, и бумаги-то хорошей в те времена не было. Сложены были деньги бумажка к бумажке. Номер за номером. Чуть липкие от краски и краской же пахнут. Положим, на одной десятирублёвке напечатано КИ 794228, и на следующей обязательно КИ 794229…

• Предыдущая
• 4/86
• Следующая