100 великих музеев мира - Ионина Надежда Алексеевна - Страница 69

• Предыдущая
• 69/121
• Следующая

Справа от Рюрика — фигура великого киевского князя Владимира Святославича с крестом в поднятой правой руке и с книгой в левой. Справа от Владимира изображена женщина, подносящая ребенка для крещения, левее — мужчина бросает переломленное изображение Перуна. Вся группа знаменует собой Крещение Руси.

На юго-восточной стороне памятника представлена мужественная и могучая фигура московского князя Дмитрия Донского, изображенного в полный рост в доспехах русского воина — в кольчуге и шлеме. Князь Дмитрий опирается ногой на поверженного татарина, в левой руке его — бунчук (татарское знамя), увенчанный полумесяцем, в правой — палица.

Восточная сторона памятника представлена группой из пяти фигур, отображающей разгром врагов Руси и образование Русского централизованного государства. В центре группы — великий князь Иван III. Он изображен в полный рост в царской одежде и шапке Мономаха. В руках он держит символы царской власти: в правой — скипетр, в левой — державу. По сторонам от него скульптор расположил фигуры поверженных врагов, литовец, коленопреклоненный татарин из Золотой Орды, ливонский рыцарь с поверженным мечом, после него сибиряк, стоящий на коленях и поддерживающий русский шар-державу.

Группа западной стороны памятника олицетворяет собой установление мира в Русском государстве после разгрома поляков и восстановление государственной власти избранием царем Михаила из дома Романовых. На переднем плане расположены фигуры выдающихся русских патриотов — Козьмы Минина и Дмитрия Пожарского. Последний своим обнаженным мечом как бы преграждает путь врагам в Русскую землю.

Средний ярус памятника замыкает группа северной стороны. На ней зритель видит величественную, устремленную вперед фигуру Петра I в порфире, увенчанного лавровым венком, со скипетром в руке. Над ним с левой стороны возвышается фигура Гения в образе ангела, у ног Петра Великого лежит поверженный швед с разорванным знаменем.

На нижнем горельефе все выдающиеся деятели разделены скульптором М. О. Микешиным на четыре группы; «Просветители», «Государственные люди», «Военные люди и герои», «Писатели и художники».

Из военных людей представлена и Марфа Борецкая — вдова новгородского посадника. За ней утвердилось прозвище «Посадница», хотя она ею никогда не была. Изображена Марфа-посадница с поникшею головою, в одежде боярыни. У ног ее лежит разбитый вечевой колокол — символ падения вольной Новгородской республики.

Но среди 109 запечатленных образов напрасно мы бы стали искать Ивана Грозного. Для него, первого самодержца и создателя великой империи, места среди них не нашлось. Потомки не пожелали почтить память этого государственного деятеля из-за его якобы небывалой жестокости. Многие писали о приступах «зверства и кровопролития» у Ивана IV, о «беспримерных проявлениях его лютости и безнравственности».

Но где же найти образы более светлых и гуманных монархов? Может быть, это французский король Карл IX? Но он организовал и лично участвовал в Варфоломеевской ночи, когда только за сутки в одном Париже было убито больше невинных людей, чем за все грозные годы русского царя. Карл IX не ужаснулся, не содрогнулся и не раскаялся. В последующие две недели во Франции было уничтожено более 30 000 человек, виновных лишь в том, что они были гугенотами и протестантами, а не католиками…

Может быть, это английский король Генрих VIII, который поубивал своих жен? Во время его правления в Англии крестьянские земли были превращены в овечьи пастбища. Тысячи английских мужиков потеряли свои наделы и вынуждены были скитаться и бедствовать. И Генрих VIII постановил казнить всех бродяг. Вдоль больших дорог было тогда повешено 72 000 бродяг и нищих.

«И все же, — восклицает известный историк В. Кожинов, — как это ни странно и даже поразительно — и в русском, и в равной мере западном сознании Иван Грозный предстает как ни с чем не сравнимый уникальный тиран и палач». Однако Иван Грозный не только грешил, но и каялся, иной раз письменно обвиняя себя «в скверне, во убийстве… в ненависти, во всяком злодействе». Иерархи православной церкви тоже осуждали самодержца, а на Западе ничего подобного не было. Да и сам русский народ назвал царя Грозным, а не Жестоким, не Кровожадным и т. д. И все же русский государь всегда преподносился как тиран и изверг, потому и не нашлось ему места на памятнике «Тысячелетие России».

Во время Великой Отечественной войны на подготовку и вывоз коллекций Галереи дали всего девять июльских дней. В одних залах еще ходили посетители, в других уже снимали картины.

Вывезти из Москвы в глубокий тыл, за несколько тысяч километров, сокровищницу русского изобразительного искусства, шедевры мирового значения — такого не было еще в отечественной истории, да и вообще во всей мировой практике.

Ящики для картин сколачивали основательно, поскольку дорога предстояла дальняя и трудная. Внутри обивались клеенкой, а некоторые из них еще и оцинкованным железом снаружи. В них и укладывали бесценные живописные полотна Левицкого, Боровиковского, Тропинина, К. Брюллова, П. Верещагина, И. Крамского, И. Репина, Ге, Куинджи…

Снять, например, со стены «Утро стрелецкой казни» или «Боярыню Морозову» было делом очень непростым. Человек десять понадобилось, чтобы спустить вниз полотна, ведь вес картин был весьма значительным. На полу картины вынимали из огромной массивной рамы, а потом накатывали на специально изготовленный деревянный валик. Непременно красочным слоем внутрь, переложив папиросной бумагой и мягкой фланелевой тканью. Обшивали такой валик холстиной и только после этого укладывали в ящик подходящей длины.

Самое большой полотно в Третьяковской галерее — картина А. Иванова «Явление Христа народу» (5,7х5,4 м) — тоже было свернуто на вал, но он не мог поместиться даже в самый большой товарный вагон. Директор Третьяковской галереи А. И. Замошкин даже ездил специально советоваться с железнодорожными специалистами, и тогда было решено вал с картиной поместить на две открытые платформы и тщательно прикрыть его брезентом.

Много волнений сотрудникам Галереи доставила и картина И. Е. Репина «Иван Грозный убивает своего сына». Красочный слой ее оказался столь слаб, что мог осыпаться при любой неосторожной встряске. Как же в таком случае упаковать и вывезти картину?

Когда сотрудники Галереи вынули это живописное полотно из массивной золоченой рамы, то сразу же заметили на нижней кромке холста осыпь красочных слоев. Её пинцетом собрали до самой последней крошки, но холст, конечно, нельзя было завернуть на вал, нельзя даже было перевернуть его красочным слоем вниз. Много чего было нельзя делать со знаменитой картиной! Даже просто трогать ее с места…

Но война диктовала свои неумолимые законы, поэтому холст сняли с подрамника, живопись заклеили папиросной бумагой, чтобы красочный слой больше не осыпался. Потом его положили на большой фанерный лист и покрыли фланелевой тканью, сверху еще положили фанерный лист с фланелевой тканью. Щиты с помощью винтов так крепко закрепили друг с другом, что картина оказалась накрепко зажатой между ними.

Все наиболее ценные картины, графические листы, рисунки, скульптуры (всего 18 430 экспонатов) бережно уложили в 634 ящика, которые погрузили в вагоны специального эшелона, сопровождавшегося усиленной охраной. На открытых платформах были установлены спаренные зенитные пулеметы.

Ночью 15 июля (по другим сведениям — 17 числа) поезд отправился. Без гудка… Без провожающих, без привычных прощальных слов и напутствий. Застучали колеса, быстро промелькнули силуэты домов без единого огонька в окнах…

Так покидали свое жилище в Лаврушинском переулке Москвы картины, которые помнили те времена, когда их с такой любовью собирал П. М. Третьяков,

Родоначальник купцов Третьяковых переехал в Москву в 1774 году из города Малый Ярославец. Образ жизни всех Третьяковых был самый патриархальный, интересы редко выходили дальше лавки, дома и церкви. Детей воспитывали в строгости, траты на «пустяки» не допускались. Но вот чтение книг всячески поощрялось. Потому и Павел Михайлович Третьяков (1832–1898) уже с четырнадцати лет служил в лавке, учился коммерции, набирался опыта. С детства он отличался замкнутостью характера и какой-то недетской серьезностью.

• Предыдущая
• 69/121
• Следующая