Путешествие в седле по маршруту "Жизнь" - Петушкова Елена - Страница 20

— И ведь сам не скажет, — сказал я.

И ведь не скажет, бессловесное создание. Впрочем, разве и тот, кто наделен даром речи, всегда в состоянии объяснить, даже самому себе, чем вызван неожиданный странный ступор в миг наивысшей готовности?

Было бы нечестно утверждать, что известность мне не льстит. Я не лишена честолюбия, что проявилось еще в первом классе, когда стали выбирать звеньевых «звездочек» и санитаров, а меня никуда не выбрали и я пришла домой зареванная. Родители, узнав о моих горестях, посмеялись: "Придет время, и ты будешь радоваться, если тебя куда-то не выберут". Я вспоминаю об этом порой под бременем многочисленных общественных нагрузок.

С течением времени меня стали приглашать выступать, что было нелегко: волновалась я не меньше, чем перед соревнованиями, а сил, чтобы побороть волнение, уходило больше.

Вдобавок мне казалось, что каждый раз надо говорить что-то новое, и надолго меня не хватило. К счастью, я много выступала с писателями Львом Кассилем и Василием Чичковым и обнаружила, что они каждый раз с артистической непосредственностью выдают за экспромт то, что много раз уже рассказывалось.

Храбро убедившись, что повторяться не зазорно, я стала несколько «забалтывать» фразы и мысли, которые уже знала наизусть. Однажды это привело к конфузу — в Звездном городке. Я с упоением разглагольствовала о том, как ужасно сложен и опасен конный спорт, и вдруг услышала смех. Он был все громче, и наконец генерал Каманин добродушно сказал: "Этак вы совсем наших космонавтов запугаете, и они никогда в конники но пойдут".

Я выступала много, иногда по три-четыре раза в неделю, но не потому, что нравилось, — просто не умела отказывать. Бурная "гастрольно-концертная деятельность" была очень утомительна и вскоре оказалась не по силам, ведь от всего остального никто меня не избавлял: ни от тренировок, ни от работы на кафедре, руководства аспирантами и прочего, что составляло основу жизни.

Я заметила, что если, отказываясь от очередного выступления, ссылаешься на подлинные, вполне уважительные причины (устала, много дел, надо побыть с дочкой), это не воспринимается всерьез. Но если говоришь, что не можешь выступить здесь, поскольку должна выступать там, а там — что выступаешь здесь, довод звучит вполне убедительно.

Такой метод избавления от хлопот не лучший, я себя за него осуждаю, но ничего поделать не могу.

Тем паче, что за время пребывания в МГУ мои занятия спортом никогда не приравнивались даже к общественной работе. Помню, на факультете висело объявление: "Пребывание в сборной университета рассматривается как комсомольское поручение", — но ко мне этот тезис, увы, не относился. Вероятно, потому, что я не состояла членом студенческого спортивного общества «Буревестник». В свое время меня в него не приняли — я не была ни мастером спорта, ни даже перворазрядницей, а в ином качестве «Буревестник» не интересовала. Так я и осталась на всю жизнь в «Урожае» и никаких льгот и поблажек, которые порой предоставляет «Буревестник» своим спортсменам, не имела: меня, когда я училась, и от занятий физкультурой никогда не освобождали.

Я не жалуюсь — просто констатирую.

…Наверное, многие считают меня человеком волевым и жестким. Но эти свойства проявляются разве что по отношению к самой себе. С другими я бываю мягкой, даже безвольной — не знаю, замечают ли студенты, как тяжело дается мне требовательность. Большей частью вовсе не дается. Организаторского дара я в силу этого, мне кажется, совершенно лишена. Что касается воли, напряжением которой я заставляла себя многое преодолевать, то, по-моему, с годами она немного ослабевает. Одну за другой даешь себе маленькие поблажки. Может быть, это естественная и необходимая защита организма от перенапряжения, не знаю.

Если спросить, хотела бы я, чтобы снова мне было восемнадцать, я отвечу: "Ни за что". Пусть меня можно счесть во многих вопросах баловнем судьбы, но годы учебы, работы и спорта, как ни прекрасны они были, сколько радостей ни принесли, дались таким напряжением, что я не хотела бы пережить все сначала.

Наверное, я так говорю потому, что изменилась, как меняется каждый из нас.

Уходит ортодоксальная бескомпромиссность, свойственная юности, понимаешь, что нельзя все делить только на черное в белое, что есть полутона…

Правда, поразмыслив, я прихожу к выводу, что иные поступки, кажущиеся мне естественными для других, по-прежнему невозможны для меня самой, хотя по сути они не противоречат моим нынешним взглядам.

Впрочем, я не думаю, что познала себя до конца.

Может быть, я изменилась еще и в том, что перестала недооценивать себя. Думаю, человек вправе и обязан со спокойной гордостью говорить: "Да, я чемпион мира, я олимпийский чемпион", не требовать взамен особых благ и почестей, но гордиться обязан.

Послеолимпийский 1973 год в спортивном отношении был успешным. На чемпионате СССР я победила во всех четырех видах программы (Средний приз, Большой, переездка и комбинированная езда), что случается крайне редко. Выиграла золотую медаль в Среднем призе на первенстве Европы в Аахене, серебряную — в Большом.

В начале зимы у меня был конфиденциальный разговор с Терентьичем: я сказала, что жду ребенка.

Хочу быть понятой правильно. Я не люблю узнавать интимные подробности жизни известных людей — в конце концов, значительны они успехами в своей профессии, своей общественной ролью. И самое сокровенное я считаю возможным открывать лишь применительно к тем моментам, которые влияли на спорт: ведь о нем мой рассказ.

Итак, я сказала, что зимой тренироваться не могу. Мы, точно заговорщики, решили, что это останется между нами, а с Пеплом Терентьич будет работать сам, попросив выделить себе в помощь какую-нибудь девочку в клубе — для общего тренинга и разминки.

Чем была вызвана секретность? Возможно, это звучит несколько наивно, но мы оба были уверены, что к июню-июлю, к основным стартам, я снова буду в седле. Небольшие состязания проходили и до этого, и мы опасались, что вдруг на Пепла посадят кого-то другого ("Не пропадать же лошади") и мой контакт с ним будет нарушен. Выше я рассказывала о том, как другой всадник на всю жизнь сбил Пеплу менку ног.

Вообще, под чужим лошадь идет совсем иначе — хуже, чем под хозяином. Мне сам Терентьич, садясь на Пепла, всегда говорил: "Деточка, он у меня сейчас пойдет неправильно, но ты не обращай внимания, у тебя он работает как надо. Я его только двину вперед, чтобы тебе потом легче было". И действительно, после Терентьича Пепел у меня летал по манежу как птичка.

Кроме того, мы боялись, что, выступи на Пепле другой всадник более или менее неудачно, это скомпрометирует лошадь, неудачу отнесут за счет возраста: все-таки весной 1974 года ему должно было исполниться 18 лет.

Словом, мы все тщательно продумали, но в декабре Григорий Терентьевич тяжело заболел — как оказалось, неизлечимо.

Я наивно думала, что просьбы наши в отношении Пепла выполняются из уважения к нам с Терентьичем. И вдруг весной узнаю, что Пепел почему-то на Планерной, на каких-то сборах, и что девочка, которую к нему прикрепили, намерена выполнить на нем норму мастера спорта.

Двумя неделями раньше я потеряла горячо любимого отца.

Развелась с мужем.

Через две-три недели мне предстояло стать матерью.

Анастасьев был прикован к постели.

И еще это предательство. Именно так, предательство, иначе я думать не могла. Я поняла: меня как спортсменку списали за ненадобностью. Не хочу искать виновных, просто было невыразимо горько, и горько до сих пор.

Директор клуба сказал: "А я думал, что ты все знаешь, а меня удивило, что ты не принимаешь мер. Пепел не заслужил, чтобы из него на старости лет делали учебную лошадь".

Приезжаю на Планерную и вижу грустную картину. Понурый Пепел со взъерошенной шерстью, не просохшей после усиленной, видимо, тренировки, бредет в поводу у какой-то девочки. Вид у него неухоженный, копыта заломанные. "Вы Люся?" — спрашиваю. "Нет, я конюх, а Люся в манеже отдыхает".