Волчья хватка - Алексеев Сергей Трофимович - Страница 63

• Предыдущая
• 63/105
• Следующая

А произошло обратное. После освобождения тезоименного города встала другая задача огромной важности – снять блокаду с Ленинграда, города – колыбели революции. Полковник Хитров унес соответствующее пожелание и скоро привез довольно резкий и категоричный отказ.

– Сергиево воинство никогда не вступит в схватку с противником, чтобы освободить этот город, – передал ответ Ослаба полномочный представитель. – Царь Петр построил его на проклятом месте, о чем был в свое время предупрежден, и Ленинград достоин, чтобы стереть его с лица земли, дабы оттуда не приходила более на Русь беда, хула и крамола.

На удивление, противореча себе, Верховный принял это как должное, ибо по глубокому внутреннему убеждению он ненавидел всякую революцию, в чем и состояло его внутреннее противоречие, и почему он с такой жестокостью загонял в землю старую революционную гвардию. Сын сапожника изначально тяготел к традиционализму и консерватизму и видел в революционном движении лишь инструмент для достижения власти. Будучи мальчиком, он услышал от своей прабабушки легенду о том, что род Джугашвили ведет свое начало от императора Александра Македонского. Великий Славянин, завоевывая Кавказ, взял прародительницу рода в наложницы.

Иосиф презирал грузинских князьков и царьков, присваивающих себе такие титулы лишь по причине, что у них в отаре больше десяти овец. Он жаждал простора и власти, а Грузия ему была мала, как детская рубашка бурно растущему подростку. Рядом находилось единственное государство, достойное того, чтобы стать его вождем.

Он презирал всякую революцию, и одновременно, однажды повязавшись с ней, обязан был придерживаться ее законов, дабы не оказаться жертвой своих подданных.

Великие противоречия раздирали его душу...

Согласившись мысленно с беловежским Старцем, Верховный затаил обиду, поскольку окружение, взирая на его победы, одновременно взирало и на блокированную колыбель революции, которую отчего-то он не мог освободить чуть ли не до конца войны.

Верховный чувствовал, что придет час, когда беловежский Старец и вовсе исчезнет. Это стало особенно ясно после Курской битвы: полковник Хитров стал терять его из виду. Иногда Ослаб неожиданно пропадал на целый месяц, и группа Хитрова рыскала по нейтральной полосе чуть ли не по всему фронту, стараясь найти концы. А он опять внезапно появлялся в своей «резиденции», деревне Белая Вежа, и, разумеется, никак не объяснял причину своего отсутствия.

Интуитивно Верховный осознавал, что удержать или овладеть помощью Небесной никому еще из смертных не удавалось, что благо, выпавшее ему, не зависит от его воли, и Засадный Полк – подразделение, никому не подчиненное, на то и существует, чтобы пробуждать страстный дух народа, который потом сам будет вершить все праведные, да и неправедные дела, а он как вождь обязан обуздать его и вогнать в русло, как вскинувшуюся половодьем весеннюю бурливую реку.

По возвращении из Тегерана его ждало неожиданное и настораживающее известие: беловежский Старец наконец-то решился встретиться с князем. Условия встречи были странными и тоже настораживали не менее, однако он согласился и отправился с полковником вдвоем, без охраны, если не считать шофера. Поехали они по старой тверской дороге, а февраль был ветреный, метельный, машина долго пробивалась через заносы и остановилась где-то в районе Солнечногорска. Дальше был лишь санный след – кто-то проехал на лошади, и кругом высокий, но обезображенный войной лес. Из снега торчали остовы сгоревших танков, автомобилей, разбитые и опрокинутые пушки, земля изрыта полузанесенными окопами и траншеями. Шли пешком по извилистому санному следу в глубь метельного леса, а зимний день между тем клонился к вечеру, и Верховный, давно не ходивший на такие расстояния, уставал и всю дорогу думал, что еще придется возвращаться назад. Потом неожиданно для себя обнаружил, что совершенно не ориентируется в лесу, а свежий санный след между тем очень быстро заметает позади, затягивает сугробами и создается впечатление отрезанности от мира. Через четверть часа пути по неведомым партизанским тропам он ощутил некое сопротивление пространства: сменившийся ветер дул в лицо, сыпал снегом так, что не открыть глаз, а Хитров, идущий впереди, все шагал и шагал, и широкая его спина в полушубке начинала раздражать Верховного.

– Уже скоро, – подбадривал полковник. – Теперь недалеко...

Верховный сначала стал жалеть, что отправился в такую дорогу в шинели и фуражке – нет бы взять у шофера солдатский полушубок и меховую шапку, потом вообще пожалел, что решился идти пешком: можно было взять артиллерийский тягач или, на худой случай, запрячь в сани пару коней. И, наконец, не выдержал, однако спросил привычным, размеренным тоном:

– Товарищ Хитров, правильно ли мы идем?

– Правильно, товарищ Сталин, – подтвердил тот – Я здесь бывал не раз. Уже близко.

Потом Верховный потерял счет времени и расстоянию и просто шел, преодолевая сопротивление ветра.

Наконец темные ельники кончились и впереди показалась древняя, по-зимнему черная дубрава, где ветра совсем не было. И тут на санный след откуда-то выскочил всадник в длиннополом, заснеженном тулупе нараспашку, проскакал им навстречу и, остановившись, стал спешиваться. Слезал с лошади осторожно, вернее, сползал и когда встал на землю и взял коня в повод, пошел медленно, на подогнутых ногах.

Верховный узнал старца, поскольку помнил эту фигуру, стоящую у дороги с иконой, но более детально и четко видел на пленке, отснятой по его заданию скрытой камерой.

Некогда высокий и теперь согбенный, костистый старец глядел молодо и даже весело, на непокрытой голове, на седых прямых волосах настыл иней и сосульки.

– Здравствуй, князь, – просто сказал он и остановился.

– Здравствуйте... – Вождь не знал, как его называть, и еще не знал, нужно ли подавать руку. Однако успокоился, вспомнив кавказский обычай, где поведение всегда диктует старший по возрасту.

– Я позвал тебя, князь, чтобы известить: Засадный Полк уходит. – Старец покороче взял повод – конь вскидывал голову и фыркал. – Но теперь ты и сам одолеешь супостата.

Он ожидал что-то подобное, но не сейчас и не так сразу, ибо сам привык решать и говорить последнее слово. И пауза чуть затянулась, прежде чем Верховный нашел, что ответить. Никакие привычные в таких случаях фразы и обороты не годились.

– С вами я почувствовал силу, – заговорил он неуклюже, но искренне. – С вами я понял, народ выдержит, победит. Мне тяжело расставаться с вашим воинством... Но я спокоен мыслью, что есть это воинство!

– Прощай, князь. – Старец так и не подал руки, видимо, не принято было, и стал так же медленно забираться на коня.

И все-таки Верховный, как император, на службе у которого состоял неподвластный и потому будто наемный полк, не мог отпустить его просто так.

– Скажите, чем я могу наградить Засадный Полк? Как выразить... свою искреннюю благодарность?

Старец забрался в седло, угнездился, раскинув полы тулупа.

– На Победном Пиру первым словом скажи славу русскому народу. Вот и вся награда, князь.

Развернул коня и поехал крупной, напористой рысью, завивая, закручивая за собой белый снежный шлейф.

Всю обратную дорогу Верховный шел, как во сне, не чувствуя ни метели, ни холода, ни времени, отмечая пространство лишь по тому, как глаз выхватывал из снежного марева высокие ели со срубленными вершинами, исковерканную военную технику, следы страшных, недавних боев.

Потом ему вообще стало казаться, что встреча со старцем и прощание ему приснились...

Возвратившись в Москву, три дня Верховный не допускал к себе никого и практически исчез из поля зрения своего окружения, как в начале войны. Он вспоминал сон и чувствовал одиночество. И одновременно разочарование и недовольство собой, прокручивая в памяти скомканный, нелепый момент прощания с беловежским старцем. Задним умом он придумал, как следовало вести себя, что говорить, как стоять, отработал даже два варианта поведения: в одном представлял себя императором со всеми вытекающими, в другом – видел себя простым и благодарным человеком, преклонившим голову для благословления старца.

• Предыдущая
• 63/105
• Следующая