Квинканкс. Том 2 - Паллисер Чарльз - Страница 50

Мистер Дигвид так ловко управлялся со своими орудиями — с моей помощью и с помощью более опытного Джоуи, — что нам удавалось прочесать обширные пространства, имея довольно приличный улов. Мой доход после выплаты восьми шиллингов обычно составлял два-три шиллинга в неделю. Я пытался скопить сумму, занятую у Сьюки, однако мне это никак не удавалось, и я, не желая послать ей меньше требуемого, прекратил ей писать.

Со временем я начал понимать, почему мистер Дигвид столь часто посещает близлежащий паб.

— Необходимо себя прочистить, — говаривал он. — Работенка там очень уж высушивает нутро.

Я-то считал, что, наоборот, слишком увлажняет, но вполне сочувствовал его потребности после тьмы и тесноты подземелий оказаться в ярко освещенном и шумном «Борове и свистке». Миссис Дигвид тоже находила свои занятия стиркой «иссушающими», а потому и она нуждалась в частых посещениях паба; остаток денег они тратили на пиво и джин; именно по этой причине, мне казалось, им и приходилось трудиться в поте лица. Они всегда зазывали меня с собой, но я поначалу уклонялся.

Когда же уступил, то выяснил, что мистера Дигвид а к этим частым визитам побуждали еще и профессиональные интересы: кабачок «Боров и свисток» на Петтикоут-лейн служил для членов Общества подземных старателей местом собраний. Здесь они обменивались сведениями относительно рабочих условий и здесь же учредили кассу взаимопомощи» куда делали взносы на случай несчастного происшествия или внезапной болезни.

Джоуи частенько отправлялся в паб вместе с родителями, однако большую часть времени проводил с ватагой мальчишек в поисках утиля или железного лома, который они сдавали старьевщикам. Он нередко попадал в ту или иную переделку, и родители не на шутку тревожились, что его затянут в какую-нибудь преступную компанию. Свои деньги он тратил в основном на одежду понаряднее и на табак, поскольку обзавелся с недавних пор трубкой. Повадки его изменились мало: со мной он держался по-прежнему холодно и даже враждебно, хотя под землей мы слаженно работали рука об руку. Как-то раз он позвал меня «потешиться с ребятами», но я отказался, полагая необходимым выдерживать между нами дистанцию.

Было легче всего уступить подобным искушениям и мало-помалу втянуться в тот образ жизни, какой вели эти добросердечные, радушные люди: они пользовались моментом и мало задумывались о будущем. Моя судьба, однако, должна была разительно отличаться от их судьбы ввиду моего происхождения. Я часто вспоминал о том, что если слова мистера Ноллота о завещании Джеффри Хаффама справедливы, то в таком случае по всем законам морали мне принадлежит огромное богатство и я, роющийся в отбросах в поисках медяков, по справедливости должен обладать одним из крупнейших в Англии состояний. Мысль преисполняла меня восторгом, однако с непонятным удовольствием я всячески ее опровергал, убеждая себя, что наличие подобного завещания ничем не доказано и, если оно не будет найдено, никаких шансов на восстановление своих прав у меня нет; как ни странно, но все эти препятствия делали мои воздушные замки более осязаемыми. Впрочем, в мечтах я заносился слишком высоко, а когда начинал сознавать полнейшую невероятность того, что завещание обнаружится (если оно еще существует или существовало вообще), меня охватывала безнадежность, и все мои красочные фантазии таяли без следа.

Кроме того, малейшая попытка заявить о себе повлекла бы за собой новые угрозы со стороны Клоудиров; я, испытывая соблазн последовать девизу хаффамовских пращуров искать спасение в противостоянии опасностям, находил все более привлекательными безвестность и обособленность, обретенные мною ныне.

Моя мечта, убеждал я себя, не сводилась к эгоистической жажде обогащения: я не забыл ничего из содеянного Клоудирами и Момпессонами над их противниками, и меня обуревало стремление воздать им по заслугам. Восстановление справедливости обуздает их гордыню и заставит если не раскаяться, то горько пожалеть о зле, причиненном мне и моим близким.

Мрачная отрада, с которой я созерцал похищенное Момпессонами богатство, порой побуждала меня отправляться по вечерам на Брук-стрит и расхаживать взад-вперед возле их дома. Что же, выходит, я тайно наблюдаю за теми, кто тайно меня обеспечивает? Ответа у меня не находилось. Несколько раз я видел, как сэр Персевал и леди Момпессон прибывали и отбывали в карете, а однажды заметил юную девушку, которая могла быть Генриеттой.

Лицезрение узурпаторов заставило меня вновь взяться за книги. Если мне суждено вернуть имение, я должен многое знать о Законах и Праве Справедливости. И потому, хотя по возвращении из подземных экспедиций ноги у меня подкашивались, большую часть досуга я проводил за чтением. Меня радовало, что хозяева, как правило, отсутствовали, и домик предоставлялся в мое полное распоряжение: уединенность была моей потребностью. (Жизнь бедняков, как я узнал, целиком протекала на людях, и Дигвиды не понимали моего желания оставаться наедине с собой.) И часто-часто, сидя в одиночестве у огня с раскрытой книгой на коленях, я думал о матушке и вспоминал наши счастливые времена, проведенные в деревне.

На Мейден-лейн в Ковент-Гардене располагалась лавка букиниста, с владельцем которой я подружился: он был человеком интересным и думающим. Он позволил мне за скромную плату и вносимый за каждую книгу залог брать что угодно из его запасов. Я читал преимущественно труды по юстиции, а также разрозненные тома «Спектейтора», «Татлера», «Рамблера» — и, кроме того, английских классиков: Шекспира, Мильтона, Гоббса, «Расселаса», «Векфилдского священника» и «Историю Древней Греции и Рима» Голдсмита, но для развлечения и романы наподобие «Замка Отранто», «Монаха» и «Перегрина Пикля». Однако основным моим занятием стало изучение законодательства: я чувствовал, что приобретаю знания, которые помогут мне подтвердить свои права и позволят пользоваться ими в полной мере.

Стараясь быть с Дигвидами возможно меньше, я, однако же, постоянно подстерегал какой-нибудь знак, который дал бы мне ключ к разгадке, кто же все-таки руководит ими по отношению ко мне. Узнать ничего не удавалось. Их молчание, впрочем, говорило само за себя; меня, в частности, очень удивляло, что ни о Салли, ни о других детях не упоминалось ни словом.

Когда череда месяцев превратилась в год, мои надежды на обретение наследства стали казаться мне еще более абсурдными. Вероятнее всего, завещания никогда не существовало: свидетельства были косвенными и скудными; мистер Ноллот, по-видимому, недопонял или исказил слова Питера Клоудира, либо Питер точно так же обошелся с тем, что ему якобы сообщил мой дедушка. Итак, пошел второй год моего пребывания у Дигвидов, и мои книги по юстиции начали покрываться пылью в каморке наверху, которую я по-прежнему делил с Джоуи. Я все так же жаждал справедливости и временами предавался мечтаниям о немыслимом богатстве, однако теперь судебный иск представлялся мне обманчивым блуждающим огоньком, способным обречь мой разум на гибельные иллюзии, как это произошло с моим дедушкой.

Я старался внушить себе, что лучше принять неизбежное и смириться со своим настоящим и беспросветным будущим, нежели обольщаться пустыми бреднями. Но нестерпимо было думать, что вся моя жизнь пройдет вот таким образом и что, оказавшись на самом дне, я никогда с него не поднимусь. И в самом деле — многого ли я стою? Говорил же мистер Пентекост, что ценность человека определяется суммой, которую за него дают на рынке, а моя цена была близка к нулю. Чувство угнетенности во мне все нарастало, на душе становилось все тревожней, поскольку дальнейшее не сулило ни малейшего облегчения. Гнев и ненависть жгли мне душу, домик Дигвидов стал казаться тюрьмой. Теперь я почти всякий вечер наведывался с моими хозяевами в «Боров и свисток», в ярком свете, среди гомона отдыхая душой от мрака и безлюдья подземелий. Постепенно я приучился находить в выпивке отраду и утешение от тягот и со стыдом должен признаться, что не единожды возвращался со своими спутниками домой нетвердыми шагами. Не знаю, чего мне больше хотелось — вытравить память о прошлом или же истребить всякие мысли о будущем. Так или иначе, я искал забвения — своего рода смерти, которая была бы противоположностью моей тогдашней жизни.