Квинканкс. Том 2 - Паллисер Чарльз - Страница 36

На второй день после последнего визита мистера Ноллота — по моим догадкам, ближе к вечеру — дверь внезапно отперли, и в мое узилище вошли Хинксман, а вслед за ним Рукьярд.

Рукьярд со странной усмешкой проговорил:

— Твой папаша о тебе поминутно справляется. А у нас так заведено, чтобы доктору доставлять подопечным всяческие удовольствия, вот он и велел мне тебя к папаше отвести.

Когда по темным коридорам меня вновь привели к той камере, где я провел свою первую ночь в этом доме, оказалось, что жалкого существа там больше нет, а вид самого помещения преобразился: на полу разбросана свежая солома, а по обеим сторонам столика поставлены друг против друга два стула. На одном из них сидел незнакомец, устремивший на меня пристальный взгляд. Ему не исполнилось и сорока, он был чисто выбрит и опрятно одет: на нем был синий сюртук с широким белым галстуком, белый жилет и темные панталоны. Хинксман толкнул меня к стулу, стоявшему напротив, и заставил сесть, с силой надавив на плечо. Незнакомец смотрел на меня в упор — и я наконец его узнал.

Вместо неверного отблеска безумия в глазах его отражалась глубокая меланхолия. Сейчас — без спутанной бороды и всклокоченной копны волос — он выглядел моложе; отсутствие смирительной рубашки позволяло видеть его худобу и хрупкость сложения. На шее за краем галстука темнела незажившая рана. И все же теперь, несмотря ни на что, внешность человека, с которым меня связывали столь странные отношения, казалась мне более пугающей, нежели при нашей первой принудительной встрече.

Рукьярд и Хинксман молча наблюдали за нами, пока мы смотрели в лицо друг другу. У меня мелькнула мысль — не протянуть ли руку для пожатия, но такой жест был бы, наверное, слишком формальным.

— Мне только что сказали, что у моей жены был ребенок, — медленно произнес узник. — Говорят, это вы. Но я не могу этому верить. Это правда?

Узник говорил с запинками, словно речь была ему непривычна, но его негромкий голос звучал мягко. У меня словно язык отнялся, я не в силах был даже кивнуть.

— Однако я вижу, что ты в самом деле — дитя Мэри. Ты походишь на ее от… — Голос его пресекся, и он умолк.

— Ну же, мальчик точно твой сын и наследник, Питер, — вмешался Хинксман. — Сразу видать, унаследовал папашины мозги.

— А коли не так, в школе доктора Алабастера ему делать было бы нечего, — добавил Рукьярд.

— Да. Эти джентльмены правы. Я безумен, я это знаю. Но скажи, как твоя дорогая матушка? — порывисто спросил он меня.

Вместо ответа я только помотал головой.

— Я разбил ей сердце. Тебе известно, что я сделал?

Я затряс головой, пытаясь его остановить.

— Я убил ее отца, — произнес узник почти что шепотом. — Твоего дедушку.

— Нет-нет, это неправда.

— Правда. Хотя я и не могу припомнить, как и почему это произошло, но это, знаешь ли, оттого, что я не в себе.

— Да что, взял топор, — пояснил Хинксман, — и разрубил старикашку на три ровнехоньких куска. Хорошенький способ оказать почтение папаше своей хозяйки. Особливо в первую брачную ночь.

— Не топор, мистер Хинксман. Саблю.

— Еще чище, Питер, — вставил Рукьярд, — сам увидишь, если вдумаешься. Да и вдумался бы, кабы мозги у тебя не протухли.

— Что-то я помню отчетливо. А что-то — совсем нет. После того как мы с твоей матерью покинули дом, я тайком вернулся обратно. Это я помню очень хорошо.

— Да, — заметил я. — Вернулись по договоренности с мистером Эскритом.

Питер нахмурился:

— Не так. Тебя ввели в заблуждение. Никто об этом не знал. Во всяком случае, я в это не верю. Помню, как прошел мимо двери столовой — она была распахнута, и я отвернулся, чтобы никто меня не узнал. Тебе, должно быть, ясно, что худого я не замышлял, разве нет? Я направился в библиотеку и там нашел мистера Эскрита. Помню это как нельзя лучше. Потом, похоже, я напал на него — и на мистера Хаффама. С саблей. Это было в сервизной. Иногда я как будто бы все это ясно припоминаю, но кое-что кажется сном. Видимо, я украл какие-то деньги. Но мне точно помнится, что уйти из дома я не мог: черный ход был заперт. И помню, что поранил руку, когда разбил стекло в парадной двери. Выходит, я и убийца. Но мистер Эскрит, слава богу, выжил.

Мое доверие к словам мистера Ноллота растаяло: сейчас я не сомневался, что кроткие карие глаза передо мной — глаза убийцы моего дедушки.

— Ты очень напоминаешь своего дедушку, — произнес Питер. — Те же глаза. Такой же рот, как у твоей милой матери. Как тебя звать?

— Джон, — с трудом выдавил я. Поскольку никакой реакции со стороны собеседника не последовало, я добавил: — Джон Клоудир.

— Мне знакомо это имя, — содрогнувшись, отозвался узник. — Это мое имя. Или было моим. Когда-то я им гордился. Я любил отца, восхищался им, как обычно сыновья восхищаются отцами. Хотя и видел, как несчастлива с ним моя мать — нежное создание, но в его глазах никчемное. Я долго ничего не знал о бизнесе, которым занимались мой отец с моим братом; я был робким, мечтательным школьником и мечтал об одном — остаться наедине с книгами. Мне хотелось стать книгопродавцем. Но когда пришло время кончать школу, выяснилось, что мне предназначено вступить в семейное предприятие и нести на себе деловые обязанности сполна. И только тогда я узнал, в чем заключалось это предприятие. — Питер умолк и тяжело вздохнул. — Короче говоря, они участвовали в каждом гнусном, лицемерном обмане, который затевается в Лондоне против бедных, наивных, беззащитных: незаконно содержали ломбарды, где взимали завышенную процентную ставку, а сами эти заведения служили прикрытием для сбора наворованного. Одалживали деньги подающим надежды юношам из высоких слоев общества, а потом шантажировали их или их друзей с целью вымогательства. Им принадлежала худшая недвижимость столицы: зловонные трущобы для совершенно обнищавших, из которых они выжимали последние соки; притоны, где гнездились все разновидности мыслимых и немыслимых пороков — это тоже приносило им дивиденды.

— Ну-ну, — заметил Рукьярд. — Нечего клепать на почтенного пожилого джентльмена — таких в Лондоне поискать.

— Вообрази, что означало для меня подобное открытие, — продолжал Питер, явно не услышав этой реплики. — Отец и брат, которых я боготворил, оказались всего лишь подлыми шантажистами и мошенниками! Когда я наотрез отказался принимать во всем этом какое-либо участие, они попытались всяческими способами заставить меня уступить — пустили в ход подкуп, угрозы и, наконец, насилие. Стоит ли удивляться, в кого они меня превратили? После кончины матери друзей у меня не осталось. Я проникся убеждением, что все как один вооружились против меня; что все люди на свете либо бессильны — и потому становятся жертвами, либо хищники — и ведут себя соответственно, как мой брат и мой отец. Твоя мать и ее отец были первыми достойными людьми из тех, кого я встречал. Полюбив твою мать, я нашел в себе мужество сопротивляться. — Питер замолчал и вперил в меня взгляд, словно только что очнулся от сна. — Но я совсем не о том говорю. Я хотел спросить о твоей матушке. — Его голос дрогнул. — Я не знаю, чему верить. Те, кто вокруг меня, чего только не порасскажут.

— Тысячу раз тебе втолковывать, — захохотал Хинксман. — Стала шлюхой и перед смертью сбрендила.

Глядя в его глумливую физиономию, я не мог понять, сказал он это наобум или же нет.

— Она жива и здорова, не так ли?

— Да, — промямлил я. — Она жива и здорова.

Мой голос лишь чуточку дрогнул, но слезы набухли на веках и покатились вниз по щекам.

Печальное, смиренное лицо приблизилось к моему:

— Ты, как и все остальные, говоришь мне неправду. Ведь она умерла, верно?

Язык мне не повиновался, и я молча кивнул.

— Этого я и боялся. Мне хочется только знать, что умерла она не в горе и нужде, как утверждают мистер Хинксман и прочие.

Я попытался подыскать слова, чтобы разубедить его в этом, но он, прочитав историю матушки в моем взгляде, закрыл лицо руками.

Я привстал и потянулся к нему, но плечо мне стиснула грубая рука и голос Хинксмана прохрипел: